правых, нет левых. Любому человеку надо дать шанс. Мать, в свою очередь, учила Дафну не доверять никому, всех подозревать, черные хуже белых и, соответственно, правые хуже левых.
Бабушка прошла войну, девочкой-подростком оказавшись в Освенциме. Скупые рассказы про концентрационный лагерь рвали Дафне душу, но бабушка все равно рассказывала, немного, редко, но постоянно. С возрастом Дафна поняла, почему бабушка такая спокойная, что бы ни случилось. Ничто в ее настоящем не могло быть так катастрофически плохо и безысходно, как война и неволя. В более зрелом возрастом, совсем недавно, Дафна поняла, как у такой бабушки выросла такая дочь – полная противоположность. Никакая другая и не могла вырасти, любая проблема маленькой девочки, от разодранной коленки до разбитого сердца, не могла сравниться с Освенцимом. Бабушке надо было старательно забыть прошлое для того, чтоб жить. Забыть погибших родителей, покалеченное детство, забыть сгоревших братьев и сестер. А маленькой Дафниной маме нужна была мать, заботливая, сосредоточившаяся на ней. Не получая ласки и заботы, она росла беспокойно и выросла с дырой в каком-то важном месте.
Названная Исраэллой в честь начала новой жизни в Израиле после разрухи Второй мировой войны, Дафнина мать ценила только одно слово, то, которое она говорила в завершение разговора. Бабушку она уважала и скрывала от нее основные черты своего выдающегося характера лишь из обеспокоенности о ее здоровье. У бабушки было больное сердце, два голодных года в Освенциме оставили след. Зато Дафна ощутила на себе мать во всей ее могучей красе. Дафниным здоровьем мать не интересовалась, во всяком случае не ментальным. Сокрушаясь о том, как важно тепло одеваться зимой, ходить в домашних тапочках непременно, даже летом не выходить из дома с мокрой головой, Исраэлла изводила свою дочь под корень. Хотя еще с детства Дафна научилась игнорировать материнское нытье и даже привыкла ее не слышать. Намного сложнее было не принимать близко к сердцу мамино постоянное вмешательство в ее, Дафнино, личное пространство, касающееся того, как Дафна выглядит, как одевается, как держит себя. В основном это вмешательство было безбожно отрицательного характера:
– Дафна, ну на кого ты похожа?! – причитала Исраэлла, уперев руки в боки, заняв тактически безупречную позицию между выходом из Дафниной комнаты и входной дверью.
– Мама, не начинай, я спешу.
– Давай ты переоденешься быстро, а эти штаны я выкину, – решительно говорила мама, будто Дафна свою фразу и вслух не произнесла.
Обычно именно такая мамина заявка заставляла Дафну увековечить затертые, изрядно попользованные брюки в клеточку. Искреннее, казалось бы, желание порадовать собственного ребенка дорогой покупкой часто выливалось в вопиюще неуместный предмет одежды или другой аксессуар моды, который Дафна, даже пренебрегая некоторыми принципами своего стиля, не могла и подумать применить.
– Дафна, а где сережки, которые я купила тебе на день рождения? – вспомнила Исраэлла, когда Дафна, не подумав, попала в мамино поле зрения,
