было прохладно. Скрипели колеса, и мерно тюкала копытами Маруська. После Покрова местность изменилась. Лес поредел, отодвинулся от дороги, появились обширные луга. Бесконечная дорога, поросшая травой, стала видна до горизонта. Впереди двигались конные разведчики, следом за ними тяжело шагала пехота. Князева дружина в броне двигалась впереди нас.
Я сидел рядом с отцом и через его плечо наблюдал, как тот старательно выводит в большой черной тетради с желтыми от времени страницами «в лето 2638».
– Ты не устал? – спросил он, виновато посмотрев на меня. – Третий день. И зачем я тебя с собой взял?
– Мне интересно, папа.
– Интересно, – ворчливо говорит отец. – В старых книгах написано, что до Мертвого города можно было доехать за четыре часа.
– Иди ты, – удивился дядя Федор. – Это как же надо ехать. У моей кобылы ноги бы отвалились так бежать.
– Автомобили тогда легко делали по сто километров за час.
– Амтомобиль – это тебе не хрен собачий, – назидательно заметил возница. – Ох, не верю я в эти байки, однако. У нас гробы на колесах тоже амтомобилями кличут. Дыма много, вонищи, а толку чуть. Нешто он сто километров за час проедет? Рассыплется.
– Этот, наверное, рассыплется, – согласился отец.
– То ли дело моя Маруська: напоил, корму задал и обратно везет себе потихонечку. А нет овсу, пустил на лужок, пусть пасется. Но, милая, – Федор легонько шлепнул лошадь вожжами. Ее копыта чаще застучали по земле.
– Не «обратно», а «опять», – вяло возразил отец.
– Грамотнай. Эх, паря. Совсем дошел ты со своей наукой. И Надежду свою в гроб загнал. Ну на кого ты похож? В чем душа держится? У князя жопой угли из милости разогреваешь, объедки ешь княжеские. Бедняк ты. Нет у тебя ни угла своего, ни капиталу, да и руки уже, наверное, из другого места растут. Разве это занятие для мужика – бумажку чернилом пачкать да пылищу книжну нюхать. Был бы ты крепкий хозяин, коровку имел, свинок, лошадок, пасеку. В лес хаживал, зверя, птицу бил. Не мытарил бы тебя ирод наш тогда. И женка твоя жива была бы. От молока парного и меда – все хвори проходят.
Отец промолчал. Он такой. На его месте я бы сказал, что, когда у Федора хотели отнять лошадь за недоимку, дядька бегал занимать деньги у него, архивариуса. Возчик валялся у отца в ногах, порывался целовать руки.
– То-то я гляжу, ты раздобрел, дядя Федор, – сказал я, глядя на тощего возчика. – Мясо каждый день кушаешь да пряники медовые, водочкой запиваешь. И не едешь ты сейчас к городу, где упыри на каждом углу, а на своем дворе в баньке с молодухой паришься.
– Сынок твой и то побойчей тебя будет, – после долгого молчания сказал возница. – Только язык у него больно язвенный.
Эта перепалка немного развеяла меня. В дороге все воспринимается по-другому. Чувствуешь, что соскучился по дому. По его беленым стенам, которые пачкаются при малейшем прикосновении, тесноте комнат, скрипучим половицам со щелями, из которых тянет холодом.
По
