кирпичную дорожку ступила румяная и полная благообразная старуха, этакая бабушка-сказочница, бабушка-няня, закутанная в три кофты.
– Здравствуйте, Вадим Федорович! Мой дед передал, что вы велели прийти.
Ага, вот она какая, Фекла Матвеевна!
*
Не велел, Фекла Матвеевна, а просил.
*
Наверное, хотите, чтобы я приготовила ужин, – продолжала она, тепло улыбаясь.
*
Я хочу, Фекла Матвеевна, – ответил я, – чтобы
вы посидели немножко рядом со мной и рассказали про
моего дядюшку.
*
Да уж не знаю, чего и рассказывать, – развела она
руками, однако на скамеечку села. От нее пахло топленым
молоком и свежим хлебом.
*
Что он был за человек?
*
Человек как человек. Приличный. Вежливый. По
рядок в доме любил.
*
Вы приходили убирать в башенке?
*
Это на верхотуре? А как же! Там-то он и писал
свои бумаги. Ночи напролет.
*
Писал или печатал на машинке?
*
Никаких машинок я у него не видала. Рукой он
писал. Шариковой ручкой. А вот что да зачем – врать
не буду. Свои бумаги он всегда держал под замком. Ничего
на столе не оставлял. А хоть бы и оставлял – мне без
разницы. Я его каракули еле-еле разбирала. Да и сама не
шибко грамотная.
*
Про какие каракули вы говорите?
*
Ну, как же… Он сидел в своей башенке когда до
шести утра, когда до семи, а после укладывался на боко
вую. А мне, значит, оставлял записку, что приготовить на
обед да что по дому сделать. Вот и гадала иной раз по
целому часу, что он там такое написал: то ли винегрет
просит, то ли виноград. А перепутаешь, он сердится. А
разве я виноватая? Сколько раз просила: «Юрий Михайлович,
да напиши ты разборчивей, я и не напутаю». А он:
«Ладно, ладно». А сам – опять по-старому. Нет, хороший
человек был ваш дядюшка, грех жаловаться, вот только
почерк имел совсем скверный.
*
У вас остались эти записки?
*
Зачем они мне? – простодушно удивилась она. —
Прочитаю – да в печку. Не люблю, когда в доме соби
рается сор. – Тут она снова посмотрела на меня: – Так
приготовить вам ужин?
У меня вдруг разыгрался аппетит.
*
А не состряпаете ли пельмени, а, Фекла Матве
евна?
*
