отпечатки пальцев, – рассказывал я уже Синдбаду, – и если найдут на спичках твои отпечатки, придут, арестуют тебя и отправят в Артейн[6].
Брат мне и верил, и не верил.
– Будешь там на треугольнике играть, – издевался я.
Глаза брата наполнились слезами; в эту минуту я его ненавидел.
Поговаривали, что дядя Эдди сгорел заживо. Миссис Бирн, что жила через два дома от нас, шепотом рассказывала об этом ма. Обе крестились.
– Наверное, там ему будет лучше, – все повторяла миссис Бирн.
– Да, да, конечно, – соглашалась мама.
До смерти хотелось сбегать к амбару, посмотреть обгорелого дядю Эдди, если, конечно, его еще не увезли. Мама устроила нам пикник в саду. Вернулся с работы папа – на работу он ездил на поезде. Ма сразу ушла из-за стола, чтобы поговорить с ним без наших любопытных ушей. Я знал, что она рассказывает про дядю Эдди.
– Серьезно, что ли? – переспросил па.
Мамка кивнула.
– Он сегодня нагнал меня по дороге к поезду, и ничего об этом не сказал. Только приговаривал: «Славно, славно».
Они задумались и вдруг разом покатились со смеху.
Ничего дядя Эдди не сгорел. Даже не обжегся.
Амбар облез, перекосился и покорежился. Одной стены не хватало. Крыша покоробилась, как мятая жестянка, шаталась с противным скрипом. Большую дверь, сплошь почернелую, прислонили к забору. Гарь со стен отваливалась слоями, а железо под ней было бурое, ржавое.
Все в один голос твердили, что амбар поджег кто-то из новых домов Корпорации. Где-то год спустя Кевин объявил, что это был он. Только Кевин врал. Когда амбар горел, он ездил в Кортаун на праздники. Я ничего не стал говорить Кевину.
В ясные дни мы видели рыжие хлопья в воздухе под крышей. Особенно если ветрено. Иногда я возвращался домой, а они были у меня в волосах. И земляной пол тоже стал красный. Амбар съедала ржавчина.
Синдбад дал честное слово.
Мамка откинула ему волосы со лба и расчесала пятерней. Она тоже чуть не плакала:
– Фрэнсис, я уже все перепробовала. Еще раз дай честное слово.
– Честное слово, – хныкал Синдбад, и ма принялась развязывать ему руки. Я тоже ревел.
Мамка привязала его за руки к стулу, потому что он обдирал корочки на губах. Визгу было! Лицо Синдбада налилось кровью, потом аж полиловело; он так зашелся в крике, что вдохнуть не мог. Губы его были в корочках и ранках из-за горючего из зажигалки. Две недели казалось, что у него вообще губ нет.
Мама поставила Синдбада на ноги и прижала руки к бокам.
– Ну-ка, покажи язык. – Она по языку умела определять, врет человек или не врет.
– Не врешь, Фрэнсис, молодец, Фрэнсис. Ни одного пятнышка.
Синдбада вообще-то звали Фрэнсис. Честный Фрэнсис спрятал язык. Ма отпустила его руки, но он сдвинулся с места. Я подошел к ним.
Бегом
