е могли допустить какого-либо несчастья.
Год за годом мы методично изучали и записывали информацию обо всем, что могло нам угрожать: о снежных лавинах, болезнях, землетрясениях, автомобильных авариях, психопатах, диких животных – обо всех опасностях, подстерегающих за порогом, и верили, что эта одержимость способна нас защитить. Ведь чем лучше ты знаешь своего врага, тем менее вероятность стать его жертвой.
Для нас не существовало понятия судьбы. «Судьба» лишь оправдание для слабаков, удобное слово для тех, кто оказался не готов, утратил бдительность.
Наша осмотрительность, переросшая к юношескому возрасту в манию, возникла шестью годами ранее, когда нам было по двенадцать лет. Холодным, но солнечным январским днем 1991 года мать Дженнифер, как всегда, везла нас домой из школы. Непосредственно несчастного случая я не помню. В памяти сохранилось лишь медленное возвращение к жизни под ритмичные звуки кардиомонитора, регистрирующего мой ровный пульс. В отличие от последующих дней, при первом пробуждении меня окутало чувство тепла и безопасности, но потом мысли вернулись к реальности, и сердце сжалось.
Позже Дженнифер рассказывала мне, что отчетливо запомнила момент аварии. Типичные посттравматические воспоминания: замедленный, расплывчатый сон с мелькающими разноцветными огнями, словно на каком-то грандиозном представлении. Врачи сказали, нам повезло: мы получили серьезные травмы, но выжили, пройдя реанимацию с ее нескончаемым потоком докторов, медсестер, игл, капельниц, а после еще четыре месяца провалялись в обычной больничной палате, где все время вещало Си-эн-эн. Матери Дженнифер, увы, повезло меньше.
Нас поместили в одну палату якобы потому, что вдвоем мы поправимся быстрее. И, как шепнула мне мама, чтобы я помогла Дженнифер преодолеть утрату. Но я подозревала, это отчасти из-за отца Дженнифер, неуравновешенного пьянчуги, который был в разводе с ее матерью. Мы всегда старались избегать его. Он, само собой, не возражал, что мои родители будут по очереди сидеть с нами.
Видя, что мы идем на поправку, нас стали оставлять одних. Тогда мы и начали свои дневники – чтобы убить время, как мы себя убеждали, хотя понимали в глубине души, что таким образом пытаемся обрести хоть какой-то контроль над необузданной и несправедливой вселенной.
Первым дневником стал обычный блокнот, который обнаружился на нашей больничной тумбочке, с надписью «Джоунс мемориал», напечатанной на самом верху буквами в романском стиле. Сложно назвать это настоящим дневником, ведь туда мы записывали только ужасы, увиденные в новостях. Даже попросили медсестер принести еще три блокнота. Наверное, те думали, что мы играем в крестики-нолики или виселицу. Переключить канал никто не догадался.
После больницы мы всерьез занялись своим проектом. Нашли в школьной библиотеке альманахи, медицинские журналы и даже таблицы смертности за 1987 год. Собирали всевозможную информацию, вели подсчеты, строчка за строчкой документировали наглядные свидетельства человеческой уязвимости.
Изначально дневники были поделены на восемь основных категорий, но, повзрослев, мы с ужасом поняли, что существуют вещи похуже «Крушений самолета», «Бытовых несчастных случаев» и «Рака». Мы сидели возле озаренного солнцем окна в моей ярко освещенной спальне на чердаке, когда Дженнифер, тщательно поразмыслив, в гробовой тишине вывела черным маркером новые заголовки: «Похищение», «Изнасилование» и «Убийство».
В общем-то, данные статистики слегка утешали. Все же знание – это сила. Мы высчитали, что у нас один шанс к двум миллионам погибнуть из-за торнадо, один к 310 000 – разбиться на самолете и один к 500 000 – умереть от столкновения астероида с Землей. При таком деформированном восприятии реальности нам казалось, что само знание бесконечных рядов цифр каким-то образом повысит наши шансы уцелеть. «Магическое мышление», как позже сказали психотерапевты. С ними мы встретились после того, как я однажды, придя домой, обнаружила все семнадцать дневников на кухонном столе и родителей, ждущих меня со слезами на глазах.
К тому времени мне исполнилось шестнадцать, а Дженнифер переехала жить к нам: ее отец оказался за решеткой после третьего случая вождения в нетрезвом виде. Мы иногда навещали его, приезжая на автобусе, поскольку решили, что в нашем возрасте сидеть за рулем небезопасно. На права мы обе сдали только через полтора года. Отец Дженнифер мне никогда не нравился, и, как оказалось, ей тоже. Сейчас, оглядываясь в прошлое, я даже не понимаю, зачем мы навещали его. Тем не менее мы как по расписанию приезжали в тюрьму в первую субботу каждого месяца.
В большинстве случаев он лишь смотрел на Дженнифер и плакал. Иногда пытался заговорить, но не слишком успешно. Дженнифер оставалась бесстрастной, лишь взирала на него с таким отрешенным лицом, какого я не видела даже в подвале. Они не разговаривали, а я сидела в сторонке, нервно ерзая на стуле. Единственное, что подруга не обсуждала со мной, так это своего отца – ни словечка про него. На обратном пути я брала ее за руку, а она молча глядела в окно автобуса.
Летом,
