я ни стояла, мячик в конце концов обязательно прикатится к палаццо Публико. Образ показался мне завораживающим – может, виной тому возникшая у меня в воображении картина мячика, скачущего по старинному мощеному тротуару, или манера диретторе говорить драматическим шепотом, как фокусник с четырехлетней аудиторией.
С возрастом палаццо Публико, как и любое правительство, разрослось. Изначально это был просто зал для встреч девяти магистратов Сиены; сегодня городская ратуша представляла собой огромный комплекс. Я вошла во внутренний двор с ощущением, что за мной наблюдают, и не столько люди, сколько бледные тени прошлых поколений, посвятивших свои жизни Сиене, этому маленькому клочку земли. Исчезали города, но эта крошечная замкнутая вселенная, казалось, будет существовать всегда.
Ева-Мария Салимбени ждала меня в зале Мира. Она сидела на скамье в центре, глядя куда-то вверх, словно разговаривая с Богом. При виде меня она отвлеклась от раздумий и ее лицо осветила улыбка искренней радости.
– Вот ты и пришла наконец! – воскликнула она, поднимаясь со скамьи и целуя меня в обе щеки. – Я уже начала волноваться.
– Извините, что заставила себя ждать, но я не знала…
Ее улыбка служила подтверждением, что мне прощают все причины, какие я могла бы найти себе в оправдание.
– Ты здесь, и это главное. Смотри, – широким жестом она указала на огромные фрески, покрывавшие стены зала. – Ты видела когда-нибудь что-то подобное? Наш великий маэстро Амброджио Лоренцетти написал их в конце тысяча триста тридцатых, а часть фрески над дверью закончил в тысяча триста сороковом году. Она называется «Доброе правление».
Я обернулась посмотреть на фреску, о которой говорила Ева-Мария. Живопись покрывала всю стену от пола до потолка; мастер наверняка работал на сложных лесах с подмостками или даже на платформе, подвешенной к потолку. Левую часть занимала мирная городская сцена – горожане, занятые своими делами, – а в правой открывался широкий вид на окрестности Сиены за городской стеной. У меня в голове что-то неслышно щелкнуло, и я пораженно переспросила:
– Вы сказали, это работа маэстро Амброджио?
– О да, – кивнула Ева-Мария, ничуть не удивившись, что мне знакомо это имя. – Одного из величайших мастеров Средневековья. Он написал эти фрески в ознаменование конца долгой вражды между двумя семействами, Толомеи и Салимбени. В тысяча триста тридцать девятом году наконец настал мир.
– Неужели? – Мне вспомнилось, как Джульетта и брат Лоренцо чудом спаслись от головорезов Салимбени на дороге близ Сиены. – У меня сложилось впечатление, что в тысяча триста сороковом году вражда между нашими предками была в самом разгаре. По крайней мере, за городскими стенами.
Ева-Мария как-то неловко улыбнулась: либо ей понравилось, что я взяла на себя труд ознакомиться с семейными преданиями, либо возмутило, что я осмелилась возразить. Но она любезно согласилась
