ответил молниеносно:
– Понял, что я самый глупый человек на свете.
– Это почему же?
– Потому что поверил в такую сказку.
– Ну а если бы случилось на самом деле?
– Не может случиться то, чего нету в природе. Всякий, кто возомнил, что он над всеми, должен быть Богом. А Бог-то уже тот, кто выставил его на это посмешище.
Давид призадумался. Он часто подтрунивал над грузинскими мальчишками, потому как они от еврейских детей отличались, можно сказать, болезненной доверчивостью. А вот Сосо, как говорится, не в породу. Может, правда говорят…
– Меня учитель выгнал из класска, – вдруг заговорил Сосо, – когда я ему сказал, что у Бога нет плохих детей, есть те, которые плохо понимают, что он их единственный отец.
– Ну и за что же учитель тебя попросил покинуть класс?
– Подумал, что я издеваюсь над ним, потому как у него было два отчима.
Давид всполошил губы улыбкой.
Он действительно ловил себя на мысли, что любит Сосо. И это чувство с каждым днем укреплялось в нем, укорененно прорастая в другие, менее значительные и оттого второстепенные чувства. Но всех их объединяло желание сделать для Сосо что-то такое, чтобы это не затронуло его самолюбия. Ибо на предложение взять деньги на какие-то свои мелкие нужды Сосо сказал:
– Деньги любят хозяина больше, чем он их. Потому они вопят, когда попадают в чужие руки.
– Не понял? – насторожился Писмамедов. – Что же, нам всем надо становиться «скупыми рыцарями»?
– Нет. Просто с деньгами надо расставаться с той же болью, с какой они покидают тех, кто от них избавляется.
И Давиду подумалось, какие они разные, эти грузинята. Вот соседский мальчик Ной совершенно иной. Да, вот так – в мыслях – срифмовалось. Как Сосо, он тоже не любит застольных игр. Скорее, он их даже ненавидит. Ему все время хочется табуниться, бежать за пущенным с горы обручем, гонять тряпичный мяч, просто, с высветленными от безумства глазами, лететь неизвестно куда.
И деньги он берет бездумно. Как-то походя. Засовывает их себе за пазуху и говорит все время одно и то же:
– Дай бог не убиться о твой порог, когда еще позовешь на испытание своей щедростью.
Долго Давид думал, что это Ной придумал сам. Собственно, может, именно за это и поощрил. Но однажды тот признался, что фразу ему подкинул тот же Сосо, лучше других прочитавший его, на тот момент, состояние.
Но отчим Ноя Давиду неприятен. Это был толстомордый дядя с суровыми бровями, похожими на раздрызганный хворост.
Да и многим не нравился он за то, что, поймав на каком-то мирском грехе местного священника Нестера, не сказать, что шантажировал его, а просто – преследовал. Особенно после того, как тот менял квартиру. Он поджидал, пока Нестер обоснуется на новом месте, потом появлялся однажды с такой вызванностью, что у того долго язык трепетал между ртом и гортанью. Ибо становился предметом пусть и не очень связного, но рассуждения.
– Люди, –
