Бесо захорошело во рту.
Вышел шинкарь, как-то виновато, что ли, глянул на Кацадзе, словно он сюда припожаловал совсем один. И вроде бы чувство вот этой вины перевешивало все другие чувства, которые он призвал в свое оправдание. И еще, казалось, он прислушивался к бунелой каменности земли, на которой стоял. Ибо пол в шинке не был деревянным.
И хотя вроде бы, словно дым, окутывала его неуверенность и страхость, сутоловатость, которой он был чуть-чуть поприжат к земле, делала его более собранным, что ли, даже способным на безрассудство.
И тут же еще показалось, что он, в общем-то старик, достиг какого-то если не бессмертия, то безлетия. И именно оно подхватило его и понесло по лону жизни, словно во всех предыдущих скитаниях он не терял молодость и не отпускал в грузность тело. И состояние, определяемое терпением или еще чем-то, вкупе с рыжеватой щетиной на щеках, делало лицо неумытым, хотя знобкая липкость, которую представлял из себя как бы выстиранный в поту платок, вряд ли холодила лоб.
Кацадзе заказал выпивку. И то ли его грузность, то ли что-то еще, что въехало в зрение после придавившего его ненастья, держало где-то на заднем взоре что-то громоздко неподвижное, не умеющее менять очертания с приближением к нему.
Вино было отвратным. Зато – даровым. И у Бесо не пропадало ощущение, что он только что бежал за некой колесницей и ошметок грязи, воспарив над землей, попал ему под глаз. И это все видят, но не смеют ему сказать. А сам он не догадывается, что над ним надсмеялся продрожно пролетевший экипаж.
А сумасшедший все продолжал тарахтеть ракушками, призывая увидеть что-то диковинное всех, кто – еще трезвым – входил в шинок, и тех – кто уже пьяным – покидал его. И никто возле него не останавливался. Но безумца это не смущало. Ибо, как он утверждал, тень расплющилась, упав ему под ноги.
Наверно, Кацадзе спешил, а может, и нет. Но в глазах у него пребывала некая загнанность. Именно такое их выражение запомнилось Бесо на его свадьбе, когда тот пиликал на своей, ежели можно так сказать о музыкальной безделушке, покойной скрипке. И чтобы как-то отвлечь себя от созерцания неприятного ему человека, Бесо спросил Силована:
– Ну чего там, в Гори, нового?
Тордуа отмахнулся:
– Да все старое. Хотя…
– Ну что, говори, – подторопил его Бесо.
– Твоя уж больно в приглядностъ вошла.
– Как это понять? – быстро спросил Кацадзе.
– Красивая такая стала да и важная.
Он вздохнул. Наверно, вино уже настолько разбавило в нем кровь, что та не стала толчками бить в голову, а образовала сплошное, ровное, как суровая нитка, течево, потому им, без элемента бережности, сказалось:
– Да и чего ей не важничать?
– Чего? – ахово подвторил ему Кацадзе. На этот раз взор у него стал напряженно-загнанным.
– Примолуют ее там все наперебой, – продолжил Силован.
– Кто?
Бесо вывернул на него веко левого глаза.
