двое и, наконец, один. Единственный след и был тот, который вел к неведомому обиталищу, каким незримо заведывал этот загадочный человек.
– Ну как тебе живется в замужестве? – спросил Гоги.
– Ты же знаешь, – тихо ответила Кэтэ и уточнила: – Гори – не Тифлис.
Действительно, Асатиани слышал, что у его бывшей соседки подряд умерло два младенца.
– А как Сосо? – полюбопытничал он.
– Гнезда птиц разоряет.
– Значит, любопытный. А еще чего он любит?
Вопрос напомнил зайца, который ускочил бы от того, чтобы стать заметным, но споткнулся. И Кэтэ ответила на тот в общем-то простой и вместе с тем такой емкий, почти бездонный вопрос просто и горько:
– Не знаю.
Да, она действительно не ведала, чем живет сын, потому как у нее было только одно стремление, чтобы он оставался дома сытым и по возможности был здоровым. Ну а поскольку Сосо, как она знала, был вымолен у Бога, конечно же считала, что служению Всевышнему и должен посвятить он свою жизнь.
И ей тут же вспомнилось, как, разведя во дворе костер, ребятишки принялись плевать в огонь. И вот тут-то и подошел к ним Сосо.
– Что вы делаете? – вскричал. – Нельзя плевать в лицо Богу.
И Кэтэ обомлела. Ибо показалось, что именно тогда тонкая слойка облаков плыла в глазах сына. И некая блещущая нитка искрилась, отражая и при этом ломая свет.
Ни до, ни после она не видела у Сосо таких глаз. И ей подумалось, что именно в тот момент сыну пришла какая-то особая мудрость, то прозрение, которое позволило точно определить, что огонь – это лицо Бога. А лик, запечатленный на иконах, всего блик, оставленный людям как напоминание, что они недостойны видеть то, что выше их понимания и сути.
Кто-то из ребят в ту пору перебойным голосом произнес:
– А бабка Мари говорила, что у Бога два лица – одно праздничное, которое он кажет нам на Пасху, другое будничное, какое бывает в пору Страстной недели.
У этого мальчишки, поскольку Кэтэ в ту пору глядела на глаза ребят, они отливали некою белесоватостью, словно он глядел на березу и та отражалась в зрачке.
И тут Кэтэ неожиданно вспомнила свой сон, который чуть было не забылся. Ей снилось, что она – в составе табора – пошла вместе с Пржевальским в некие края. И вот, идя то ли по пустыне, то ли по какому плоскогорью, вдруг кинула шаг по мягкому и остановилась, не зная, что это могло быть. Овчины? Много овчин! Кожевенный завод? Но он, насколько она это помнила, остался где-то в Гори. И именно в этот момент она услышала тот самый, «стреляющий» голос: «Мягкое меня всегда пробуждает, а твердое – возбуждает».
И она – проснулась. Роящийся звездами мрак был безлюдно нем. Контурно очерченные вдалеке горы говорили о том, что наступало утро. Но пугала вот та безвещность, которую вроде бы утомили докучные слова, и она онемела.
И тут Кэтэ услышала часы. Те – шли. Порой ей казалось, что они вытикивают какую-то мелодию: «Тик-тик, так-так, тики-таки». И донимавшие ее
