солдаты, и Бесо неожиданно спросил:
– Ты знаешь, как ведут себя ославленные бабами мужья? Сосо не ответил.
– Одни, – стал объяснять Бесо, – плачут, другие делают вид, что ничего не случилось. А третьи, махнув на себя, смеются.
И хотя Сосо все это время молчал, отец визгливо спросил: – Ну что ты замымыкал?
И Сосо почувствовал то неладное, что произошло с отцом за последнее время. И тень, как бы соскользнув с лица Бесо, на миг притенила ему глаза. И рука, как невырванный течением кустик, повисла над самой водой, выпустив из пальцев так и не кинутый голыш.
Кажется, сейчас должно случиться что-то такое, что хоть и было ожидаемо умом, не могло быть постижимо душой и тем более телом. Бесо, видимо, захотелось приласкать своего сына. Он даже представил, как плечики маленького Сосо сомлеют под его лаской, распустятся, а руки, безвольно упав на колени, потеряют ту упругую упрямость, которая была свойственна им.
Но Бесо не сделал того самого жеста. Вернее, оборвал желание, которое червиво завелось в душе, и от всего, могущего случиться без его воли, откупился мелкими словами обещаний:
– Вот я поеду в Тифлис и привезу тебе…
Он как бы не спешил уверить, что заблуждался. Но в чем? И ловил себя на ощущении, что на него стало нападать состояние, не очень понятное ему самому. Он не хандрил и не болел, но и не был жизнерадостным и здоровым. Даже после хмельной чарки, которая в другие времена делала из него если не героя, то бесшабашника. Теперь он пребывал в том времени, что стояло за порогом его дома. Пребывал и все. Потому как силы влиять на что-либо у него не было никакой.
Сейчас же стало случаться, что он посиживал себе один и что-то напевал не очень разборчивое. И порой ему казалось, что небеса над ним ниспровергаются неким гулом и свистом. И он все это слышит и не слышит. Но уж наверняка – не воспринимает, не пускает в душу, да и в слух тоже.
Ибо, как ему чувствовалось, гнетущие предметы, что его окружали, тишина рвала некими всплесками.
Один раз из такого состояния его вывела с палаческими жестами сестра милосердия, что зашла спросить, не собирается ли он бесплатно поработать на лазарет.
Та сестра показалась ему некой птицей, отбившейся от стаи.
И у него, после ее ухода, поселилась в душе тоска, которая бывает в пору, когда откурлычат над твоей головой последние в этом году журавли.
На ту пору мысль Бесо была направлена и на подругу Кэтэ иудейку Хану Мошиашвили. Что о ней ни говори, а она не выносила ничьего приставания. Тем более ухаживания. А Кэтэ не умеет от себя так решительно отшить мужиков, потому они к ней липнут, как репьи к шелудивой овце.
Правда, в перепуге Кэтэ может шепнуть: «Прости мя, грешную». Но – не больше. А в остальном – покорится. Вернее, сдастся. Капитулирует.
Это слово он услышал от местного штабс-капитана, которому ладил сапог. Его лицо, битое небольшой ряботой и всегда уморщенное, то в полусмехе, то не в очень глубокой
