бутафория.
– Ой, Мыш, тебя послушать, так ты словно бы в театре уже не один десяток лет играешь.
– Но вкус-то у меня какой-никакой есть.
– Вкус вкусом. Но эта сказка, в отличие от тебя, уже два века на сцене, – резонно замечала Ветка.
– Это невозможно играть двести лет! Пустоту нельзя играть, – упрямился он, теребя волосы.
Ветка зубрила свою роль без лишних эмоций.
– По-моему, ты спешишь с выводами. Возможно, мы чего-то пока не понимаем.
– Пустота прозрачна. Тут нечего понимать, – язвил мальчик.
– Уверена, всё гораздо сложнее, чем кажется, – противоречила Ветка. – Не стоит делать выводов, не сыграв ни одного спектакля.
– Всё равно картон и пустота, – повторял Мыш, поджимая губы.
На репетициях быстро выяснилось, что Мыш не в состоянии произнести даже простейшей реплики так, чтобы она устраивала Альберта.
– Стоп! Ты вообще не понимаешь, что говоришь, – то и дело раздавался рык режиссёра.
Альберт играл отца, который трижды отводил своих детей в тёмный лес, чтобы их сожрали там дикие звери. По сюжету в стране царил голод, у отца не было возможности прокормить детей, и он, не желая видеть, как мальчик и девочка будут долго и мучительно умирать, отправляет их на пусть и страшную, но все же относительно быстротечную гибель.
– Когда ты говоришь «батюшка, можно я погуляю перед сном», уже тогда зритель должен понять, что у тебя есть ещё какие-то намерения, кроме как просто погулять. Понятно? Заново.
Мыш пробовал снова и снова, день за днём, репетиция за репетицией.
– Проблема в том, что ты совершенно закрыт на сцене! – рокотал Альберт, воздевая руки. – Хотя почему только на сцене. Ты и в жизни такой же.
– И что? Да, я интроверт.
– В театре нельзя быть интровертом! – Альберт наклонялся к самому лицу мальчика, заглядывал в глаза. – Тут надо открываться, наизнанку себя выворачивать. Понимаешь? Чтобы тебя услышали, ты должен обращаться не к себе, а к тем, кто в зале. И обращаться с той же искренностью, с какой обращаешься к себе. Давай, открывайся, ларчик!
– Сезамчик! – хихикнула Ветка.
– А ты чего улыбаешься, скелет ходячий? К тебе тоже есть много вопросов!
– А я что? Я ничего…
У Ветки, кстати, дела обстояли гораздо лучше. Распахнутая, вечно готовая к общению, для неё не составляло никакого труда выражать свои эмоции со всеми подтекстами и смыслами, какие только угодно было видеть режиссёру.
– Ганц, готов? – обращался к нему режиссёр.
– Готов, – сообщал Мыш, хмурясь и глядя исподлобья.
– Давай пробуй. Только без этой твоей звериной серьёзности. Это театр, игра, праздник, если хочешь. Так играй! Порхай и ничего не стесняйся.
Так или иначе, дело двигалось. Постепенно они подошли к моменту, когда заблудившиеся Ганц и Гретель находят в лесу печь, обложенную пряниками и леденцами,
