подо льдом, вдруг находит прорубь и вырывается наружу.
Я смотрю на Джима – вид у меня, должно быть, совершенно обалдевший. Он по-дружески улыбается:
– Добро пожаловать в мой мир!
Джим сидит, уставившись на море, и от воды на его лице отражаются янтарные оттенки заходящего солнца. При этом свете его глаза кажутся скорее голубыми, чем серыми. Он разглядывает меня с веселым любопытством.
– И как, интересно, ты планируешь проникнуть на «Оскар»?
От одной только мысли он критически ухмыляется.
Мы смотрим друг на друга и начинаем хохотать без всякой причины. Я впервые по-настоящему под кайфом.
Благодаря Los Angeles Times нам есть на что купить хот-догов и пива. В сумерках мы идем к пирсу и залезаем под него. Там темно и как-то странно. Прилив все больше, голова в дурмане. Волны пенятся вокруг опор пирса. Дальше еще темнее, но там сухой песок. Мы устраиваемся и слушаем шум прибоя. Нас развезло и клонит в сон. Все-таки чудно`, что мы тут сидим вдали от всех, в темноте. Вскоре, под этим самым пирсом, Джим напишет The End – песню о разрыве с его обожаемой Мэри, который разобьет ему сердце.
– Надо будет как-нибудь тут переночевать, старик, – говорит Джим.
Если бы я только знал…
По темнеющему песку мы идем в сторону бульвара Оушен, где он пересекает Колорадо. Голосуем, и две попутки спустя мы в квартире у Мэри.
– Где вы пропадали?
– На пляже. Представляешь, Билли собрался на церемонию «Оскар».
– Ты шутишь?
Я излагаю ей свой план.
– Билли, это дурацкая затея! – смеется Мэри.
Утром она рано уходит на работу. Джим делает кофе и протягивает мне чашку.
– Куда двинем сегодня?
– Мне нужно найти приличный костюм.
– Ты серьезно?
– Позже увидимся, Джим.
В Голливуде, на боковой улице, знававшей лучшие времена, я нахожу нечто вроде смеси ломбарда с секонд-хэндом. По соседству несколько витрин заколочено фанерой. При моем появлении на двери тренькает колокольчик. Тут покрыто пылью все, кроме склоненного за антикварным кассовым аппаратом старика на табурете. Он поднимает глаза, затем возвращается к своему кроссворду. В поцарапанных, захватанных витринах выложены никому не нужные украшения, бижутерия; в углу лежат пачки пожелтевших газет, журналов и книг. Пахнет пылью и плесенью. Через арку я прохожу в комнату поменьше, где потолок весь в подтеках. Здесь стоят ряды вешалок со старой одеждой. Пиджаков и брюк так много, что невозможно ничего разглядеть. Я нахожу черный костюм в тонкую белую полоску 37-го размера, слегка помятый, зато едва ношеный. И пиджак, и брюки сидят на мне почти хорошо. Пока все складывается удачно.
Рваный картонный короб кишит кожаными ремнями, как змеями. Выбираю себе подходящий, 30-го размера.
Затем удача улыбается мне из кучи пожелтевших, поношенных рубашек в пятнах: единственная чистая белая вечерняя сорочка даже накрахмалена, жаль, воротник немного велик.
Я возвращаюсь
