лежать в лопухах, так и не обагрив рук кровью ненавистного врага.
– Ja so, – сказал капитан Мульм, развинтил свой блестящий пистолет и спокойно убрал его в седельную кобуру.
При падении я ушиб бок и, признаюсь, потерял всякое настроение продолжать сей подвиг. А мой хорунжий Полубесов, поднимая меня из канавки и отряхивая с материнскою заботливостью, сообщил мне истину, которую я пронес через все последующие битвы, гомерические и обычные:
– На войне, как в церкви, материться нельзя. Сам пропадешь и на нас навлечешь несчастье.
Всю ночь я, как говорится, пылал местью, не мог сомкнуть глаз и видел перед собою, как наяву, издевательскую ухмылку капитана Мульма. Более всего меня оскорбило не его ругательство, вполне привычное для русского уха, но его брезгливая мина, которая словно относилась к шалливому мальчишке, ломающему перед ним комедию на деревянной лошадке, с жестяною сабелькой в руках.
Едва забрезжил рассвет, как я растолкал Полубесова и потребовал тотчас проводить меня к нашим аванпостам. Мой оруженосец отнюдь не удивился сей затее, поскольку был склонен к любым проделкам и не менее моего истомился кратковременным миром. По его энтузиазму я догадался, что он рассматривает это дело чести как повод завладеть роскошной хорьковой шапкой Гектора a la Canadian.
Не прошло и получаса, как мы съехались с пикетом капитана Мульма, словно не расставались намедни. Но на сей раз мой обидчик был не расположен шутить и обратился ко мне первым.
– Прежде чем решить наш вопрос, я хотел бы узнать, с кем имею честь.
– Поручик граф Толстой, к вашим услугам, – отвечал я в том же приличном тоне, ибо мои ночные бредни успели рассеяться, и я видел, что капитан ведет себя по правилам.
– Не вас ли называют Американец Теодор? – продолжал Мульм, рассматривая меня с почтительным любопытством.
– Это мое прозвище, – отвечал я, также с любопытством, ибо мой гнев улетучился.
– Перед разделкой я должен выполнить поручение моего знакомого корнета Брунсвика, который обязан вам жизнью, – сказал Мульм, жестом подзывая одного из своих лесных рыцарей. – После плена Брунсвик подал прошение об отставке по болезни и был отправлен в Швецию, но перед тем просил передать вам подарок – этот бочонок рома.
Шведский солдат спешился, отвязал притороченный к седлу бочонок поместительностью с ведерко и с явным сожалением преподнес его мне. При виде такового сокровища мой Полубесов, кажется, даже забыл о трофее, ради которого приехал.
– А что как ты, ваше сиятельство, заколол бы его вчера? – шепнул он мне с укоризной.
Я был в замешательстве. Даже самый заядлый бретер не может равномерно злобствовать два дня кряду. Мне же, признаюсь, пришелся по душе благородный поступок шведа, которому никто, казалось, не мешал присвоить бочку драгоценного напитка вместо того, чтобы отдавать её
