что я знаю о жизни всё. Во Фьельбаке она казалась такой предсказуемой… Те же перепады между десятью месяцами полной тишины и двумя месяцами летнего хаоса. Все знали всех. Летом приезжали одни и те же туристы, год за годом. Дома тоже все оставалось по-старому. Мы словно бегали в беличьем колесе – на одном месте, ни малейших шансов сдвинуться вперед. Ничего так и не менялось.
Поэтому, когда мы сели за ужин, я поняла, что это будет именно такой вечер. Еще только придя домой из школы, почувствовала, что от папы пахнет алкоголем.
Наш дом я и любила, и ненавидела. Здесь выросла моя мама. Он перешел к ней по наследству от бабушки и дедушки, и все, что мне в нем нравилось, было связано с ней. Она сделала все, что могла, сделав домик уютным и милым – придав ему все те черты, что ассоциировались со счастливой жизнью. Старая древесина, оставшаяся со времен бабушки и дедушки. Белые льняные шторы, которые мама сшила собственными руками, – она прекрасно шила. Вышивка в рамке, полученная бабушкой от прабабушки в качестве свадебного подарка. Винтовая лестница с перилами из толстого каната, по ступенькам которой ступали представители нескольких поколений. Маленькие комнатки и белые окна с разделенными на мелкие квадратики рамами. Все это я очень любила.
Ненавидела я все, что напоминало о папе. Зарубки от ножа на кухонной столешнице. Отметки на деревянной двери в гостиной, оставшиеся от того, как папа не раз пинал дверь ногой в приступах пьяной ярости. Слегка изогнутый карниз, с которого он однажды пытался стащить занавеску, чтобы намотать маме на голову, – пока Себастиан не собрался с духом и не оттащил его от мамы.
Камин в гостиной я любила. Но портреты на каминной полке казались жестокой насмешкой. Семейные фотографии, которые мама поставила туда, – мечты о жизни, которой не существовало. Снимки, на которых улыбаются она с папой, я и мой старший брат Себастиан. Мне хотелось пошвырять их на пол, однако я не хотела огорчать маму. Один раз она поставила туда же портрет своего брата. Но когда папа увидел фото дяди Эгиля, то пришел в бешенство. Пока мама лежала в больнице, он позаботился о том, чтобы фотография исчезла.
У меня заболел живот. Я ждала, что сейчас последует неминуемый взрыв. Как всегда.
Часы, прошедшие с того момента, как я пришла из школы, папа провел в просиженном кресле перед выключенным телевизором, в то время как уровень жидкости в его бутылке «Эксплорера»[4] все понижался и понижался. Мама тоже знала, к чему все идет. Я видела это по ее тревожным неуверенным движениям. Особо позаботившись об ужине, она приготовила все любимые блюда папы: свинину с бобами, жареным луком и картошкой, яблочный пирог с густо взбитыми сливками.
Больше никто из нас не любил свинину и бобы, однако мы знали, что их придется съесть. Одновременно мы понимали, что ничто нас не спасет. Критическая точка уже пройдена – как качели, уже прошедшие точку, после которой оставался лишь один путь: вниз.
Никто не проронил ни слова. В молчании
Шведская марка водки.
