большим, но пользовались им часто. Возле одной стены стояла деревянная скамейка с аккуратно задвинутым под нее стулом. На другой стене висели полки, заставленные баночками с джемом, снабженными аккуратно подписанными наклейками. Гвен взяла одну баночку – «Аконит». Ладно.
С потолка свисали связки трав; в одном углу стояла раковина с деревянной сушилкой, в другом – клетчатая кошачья постель. Гвен облегченно вздохнула. Вот и объяснение ночных шумов. Бедняжка оказалась запертой где-то или спряталась от испуга. Странно, что Лили ни словом не упомянула о домашнем любимце. Гвен представила несчастного котика, голодного и испуганного, и сердце сжалось от жалости. Через секунду оно сжалось еще сильнее, когда она осознала, что ответственность за случившееся лежит на ней.
Взгляд ее наткнулся на блокнот со спиралью, под простенькой обложкой. Гвен раскрыла его наугад и увидела страницу, исписанную черной шариковой ручкой. Буквы клонились вправо, и слова жались друг к другу, так что пространства между ними почти не оставалось.
Гвен вытащила стул, села и стала читать первую попавшуюся страницу. Сегодня снова приходила М. Д. Я знала, что для смелости ей нужно выпить, и, судя по запаху, это было сладкое немецкое вино. Неудивительно, что вкус у нее, как у восьмилетней девчонки. Дала ей обычный травяной настой.
О’кей. Итак, бабушка Айрис – особа язвительная. Гвен перевернула еще одну страницу.
Эта чертовка снова здесь разнюхивает. Нет ничего хуже отчаявшейся ведьмы.
Ведьма. Гвен поморщилась. Если кошка черная, я здесь не останусь.
В ту ночь Гвен даже не стала притворяться, что рассматривает вариант с ночевкой в «Ниссане». Да, она не хотела быть в Пендлфорде или в Эндхаузе, но прогноз погоды обещал минус шесть, и уехать куда-то далеко было уже поздно. Зная, что, возможно, поступает неблагоразумно, Гвен все же не собиралась спать в минивэне, когда в доме ее ожидала мягкая и теплая постель. И еда. Она перелила суп из фляги в кастрюлю и поставила ее на плиту. По кухне расплылся аромат лука, чеснока и курицы. Гвен достала тарелку, отрезала свежего хлеба и даже успела проглотить пару ложек, прежде чем ее сломила усталость. Кое-как она доплелась до спальни и свалилась на кровать. Рассудок и сердце пытались примирить ее с холодностью Кэма. Холодностью, вполне ожидаемой. Именно поэтому за тринадцать лет она так ни разу и не подняла трубку телефона. Говорят, ожидание боли хуже самой боли. Не в этом случае. Гвен никогда бы не поверила, что ей будет так больно не увидеть ничего в лице Кэма. Ничего, кроме холодного презрения. Она закрыла глаза, и в темноте завертелась, изгибаясь, цветная спираль. И танец этот, с изгибами и поворотами, продолжался, пока сон не сморил ее.
Гвен открыла глаза и попыталась проснуться, но тьма давила на веки, тянула их вниз. Ей снилась река. Черная, холодная, как лед, вода. Бледное лицо Стивена Найта поднималось из густой, плотной глубины, как будто он плавал в масле, а не в воде. Открытые глаза смотрели обвиняюще. В открытом рту колыхалась темная жидкость.
И
