однажды я слышал такие слова. Произнес их тот, чья дерзость превосходила даже его непомерную гордость. Тот, кто вывел меня из тьмы. Но больше никто и никогда не смел говорить мне подобного. Никто. Никогда.
– Постой! – я зарычал, и, собрав все силы, поднял руку, и ухватил ее за рукав, – Скажи мне, кто ты? Что ты такое? Откуда ты знаешь..? – но веки мои вдруг стали смыкаться сами собой, пальцы разжались, голова отяжелела, и, пусть я снова сумел вырваться из тьмы, одолеть смерть, младший ее братец брал надо мною верх с оскорбительной легкостью.
– Как тебя зовут? – только и успел я спросить.
– Ну, если ты не смог запомнить даже детскую песенку, то уж имени моего тебе попросту не выговорить. Можешь звать меня Лепестком Ветра, – голос ее звучал где-то далеко-далеко, в пылающей тьмою бездне.
Я услышал серебристый смех. А, может, это звенели ее серьги?
*****
Я не люблю спать. Мне редко снятся сны, а хорошие сны – реже, чем редко. Но в тот раз все обошлось. Мне приснилось, что я плыву по глубокому синему небу, легко, так легко, а вокруг танцуют серебряные гуси. Сон был дурацким, и проснулся я от собственного хохота.
Был полдень – того же дня? следующего? – не знаю.
Обоз остановился у пустынного перекрестка, телеги стояли в тени платанов. Мне нравятся платаны. Кора их напоминает слоновью кожу, а белые листья горят на солнце серебром.
Лепесток Ветра сидела рядом со мной, чинно, как кошка, и, положив на колени доску, быстро писала что-то на длинном, полусвернутом пергаменте. Заметив, что я проснулся, она отложила письменные принадлежности, и сказала:
– Сайнбайна! Хочешь пить? Хочешь есть? Хочешь…
Для того, что я хотел, мне нужно было встать. Изрядно удивив и себя, и ее, я смог это сделать. Но на этом силы мои кончились, и я повис на краю телеги, как тряпка. Лепесток обхватила меня за бока, чтобы поддержать. Макушка ее едва достигала моей груди.
– Оставь меня, – процедил я сквозь стиснутые зубы, – Не ходи за мной.
– Не будь еще и глупым. Достаточно того, что ты голый.
И только в этот миг я осознал, что на мне нет не то, что штанов, а вообще ничего. Лишь повязки на груди.
Меня снова разобрал смех.
– Ты…? – спросил я, – Это ты…?
– А что мне было делать? – она сердито глядела на меня снизу, – Когда я нашла тебя, ты был весь в крови. Весь. Будто из ведра окатили. Мне пришлось срезать эти заскорузлые тряпки. Моим левантинцем! Будь благодарен.
– Вот спасибо, – сказал я.
Она фыркнула, все еще удерживая меня изо всех сил, подпирая плечом как покосившуюся стену, и пробормотав:
– Ну, если тебя это так уж тревожит… – звонко выкрикнула что-то на языке ок.
Тотчас же на зов ее поспешили два рыцаря, в кольчугах и при мечах – видимо те, кто охранял обоз. Были они смуглые, черноглазые и улыбки их блистали, как разбойничьи
