угас, и он удалился.
Я видел ифрикийских единорогов, и легко мог представить, как Лепесток Ветра с самым серьезным видом поет любимую свою песенку под самым носом, а, вернее, устрашающе острым рогом этой огромной твари, а после улепетывает, подхватив полы темно-синего халата. Как мелькают ноги в мягких кожаных сапожках, как рассыпается множеством змеек-косиц узел на затылке. Я представлял себе это – и смеялся.
Мне было жаль, что сам я могу поведать дивной мадонне Лепесток мало забавного, да и просто полезного. Но она расспрашивала, настойчиво и неотступно, о том, где я родился, и как я рос, и что я помню, и каждая мелочь, казалось, была для нее ценнее небесно-голубой иранской бирюзы, и я рассказал ей даже то, о чем предпочел бы не вспоминать никогда.
– Я родился на острове, омываемом тремя морями, и провел там тринадцать лет. Говорят, мой отец был царем, и так ненавидел женщин, что женился на скале. Говорят, моя мать была царицей, такой похотливой, что совокуплялась с быком. Я не знаю, что из этого правда, да и знать не хочу.
Помню же я лишь тьму. Запах сырой земли и камня. Не было ни часов, ни дней, не было времени – только тьма, и я все плутал бесконечными коридорами смерти, все искал ворота ада. Ворота из ада. Я не знал ничего, кроме тьмы, но твердо знал – мне там не место.
Изредка во тьме появлялись люди. Они кричали. Некоторые, крича, набрасывались на меня, некоторые убегали с криком. Первых я убивал, вторых не преследовал. Но они всегда возвращались, и, крича, набрасывались на меня. Из ада не было другого выхода, кроме смерти. Так они думали, и так думал я – но продолжал искать.
– Не думаю, что дело в жестокости, – сказала Лепесток, как всегда спокойно, с легкой улыбкой. Но она отложила перо, и сжала мою руку своею, покрытой чернильными пятнами рукой, – Думаю, дело в страхе. Страх – темница души, страх убивает сострадание, заглушает голос совести. Твои родители – или те люди, что заточили тебя – они просто… боялись.
Я равнодушно пожал плечами:
– Гроссмейстер продержался в схватке со мной около четверти часа. Один. Без оружия. Во тьме. Я помню разодравший тьму запах крови, а значит, я достал его раз или два. Но он продолжал говорить – со мною, почти не понимавшим человеческой речи. Голос его звучал спокойно, как твой, дыхание не сбивалось ни от ярости, ни от… страха. Он говорил, ускользая от меня, уворачиваясь, швыряя меня на камни. И через четверть часа я раздумал убивать его, и последовал за ним. Пятнадцать минуть против тринадцати лет. Что ты об этом думаешь?
– Значит, ты все еще сердишься на них?
– Сержусь? Я их даже не знаю. И знать не хочу. И не знаю, чем еще могу быть полезен тебе, мадонна. Это все, что я помню.
Две ласточки стремительно бросились с утеса в небо, как в море, и заскользили под облаками. Вдалеке можно было уже различить очертания горы Фавор, а слева от дороги мелькали сквозь листву бескрайние лавандовые поля, нежно-лиловые, будто утреннее небо прилегло отдохнуть на землю, пока над миром царит дневное, царственно-синее.
Конец ознакомительного фрагмента.
