никого колоритного, хотя нет, мальчишка вот вроде ничего. Интересно, сколько ему лет? На вид – не больше двадцати двух, хотя эту молодежь теперь фиг раскусишь, все как на подбор – школьники. Массивные ботинки, рюкзаки, шапки. Ей, конечно, уже «не шестнадцать» (ну то есть, если по чесноку), но, сказать по правде, перспектива нянчиться с недееспособными дедами ей тоже не улыбалась. Ей надо вновь почувствовать, что она женщина, она ведь все еще женщина – правда? Как в прошлый раз с Володей (ну один в один Тихонов!) … Эх, да, бедный Володя, а ведь он ее на целых десять лет моложе… Где он сейчас?.. Да все там же, верно, возит туристов по Рейну, попивая рислинг. Она бы, кстати, сейчас не отказалась от фужера хорошего белого, правда, желательно полусухого. Промелькнула мысль, что, если все будет хорошо (дай Бог, дай Бог, дай Бог!), это обязательно надо отметить! Другое дело, конечно, с кем отмечать? Разве не она собственноручно засекречивала все это усердней Уотергейтской истории?.. Не дай Бог, ее подведет голос или взгляд, нет-нет, засекречиваем-засекречиваем, играем блондинку! Никто не должен знать.
Шапочные знакомства были всем прелестны: там блеснешь, здесь в блондинку сыграешь, тут комплимент сорвешь, кокетливо подмигнешь. Но у них было одно существенно «но», почти перекрывающее все эти прелести: они закрепляли за собой образ. Умилительный образ веселушки-хохотушки, которая не жила – нет, а купалась во всеобщем восхищении, которую никто – не дай Бог – не видел «не в духе». И с этим образом как-то совсем не сочетались ни депрессии, ни болезни, будто он весь, и так, впрочем, крайне шаткий, тут же вмиг рассыплется как карточный домик – и что она тогда будет делать? Людям неинтересны чужие проблемы, она станет для них обузой, и они будут шарахаться от нее, боясь остаться наедине – вдруг она загрузит их своими трудностями да неприятностями. Она перестанет быть не такой, как все, изюминкой любой компании, вишенкой на торте, она видела себя их глазами, и это окрыляло ее, будто она действительно была такой, будто ей почти удалось обвести вокруг пальца всех, включая и себя. Но если она разноется и если они – не дай Бог – начнут ее жалеть, она утонет в боли отчаянья и жалости к себе, от которых было иной раз по-мазохистски тепло на душе. Прийти домой да поплакать, сидя в любимом кресле, и по всему телу разливается блаженное чувство. Нет, себя ей открывать никому нельзя…
Вот если бы был кто-то, кто-то настоящий, не шапочник, который мог бы даже после такого, когда она вдруг стала олицетворением проблемного человека, воспринимать ее по-прежнему, веселушкой-хохотушкой. Надо подпускать людей ближе, но, может, это вовсе и не она виновата? Может, это времена такие настали, «шапочные»? Она вдруг вспомнила Веру, свою тезку, бывшую соседку с нижнего этажа, и душу будто больно ущипнули. Ну давай-давай, пожалей себя, бедная ты, несчастная, дорогуша, совсем одна. Пожалей себя, тебе так плохо, милая, ты так скучаешь по родителям и внуку, даже по этой дурынде Верке-соседке, пожалей чуть-чуть, поплачь, не стесняйся. Вера резко дернулась,
