по каменистой неровной дорожке к спуску на море, где с утра и до обеда у ларька, в котором продавалось разливное вино и всегда толпились мужчины, стоял невысокий сухощавый старик в широкой соломенной шляпе. В руках он держал фанерный щит, на котором, на хрустящем сером пергаменте, благоухал разрезанный на порции божественный «наполеон»…
Раз в неделю мы ездили в Ялту. В Ливадии было попровинциальному скучно и однообразно, а мне хотелось в кино, побродить по оживлённым улицам и паркам, зайти вместе с родителями в какой-нибудь магазин.
– Нельзя ребёнку отказывать, – говорил папа, – у меня в его возрасте не было таких возможностей…
Каждый раз мы приходили на автобусную остановку, и папа внимательно изучал расписание автобусов, хоть знал его наизусть. Автобус ходил раз в час, и это был ядовито-зелёный ПАЗик, от которого вкусно пахло бензином. И шофёр всегда был один и тот же – крепкий коренастый мужчина, ещё не старый, но совершенно седой и с густыми чёрными бровями, сросшимися на переносице. Одет он был всегда в тёмно-синее офицерское галифе с узкой красной полоской по шву, начищенные до блеска франтоватые хромовые сапоги и в клетчатую рубаху навыпуск с закатанными рукавами. Иногда, когда было особенно жарко, он приезжал в одной белой майке, и тогда я с завистью разглядывал, как играют его мускулы под загоревшей смуглой кожей.
Мне нравился этот шофёр, особенно его белозубая улыбка, негромкий голос, лёгкая картавинка, а главное то, как он лихо рулил своим автобусом на узкой неровной дороге, петляющей в горах, и я даже считал, сколько камней вылетит из-под колёс его натужно завывающего на поворотах ПАЗика.
Каждый раз, когда он подъезжал к остановке, то распахивал дверь и выходил из салона, открывал капот и что-то подкручивал в двигателе.
– Ну что за колымага! – беззлобно ругался он и прибавлял для пассажиров. – Не волнуйтесь, товарищи, приедем на место вовремя, не опоздаем.
Потом он захлопывал капот и всегда просил кого-то из мужчин провернуть ручку, чтобы завести мотор. Чаще всего это оказывался папа, который до последнего не садился в автобус, а докуривал папиросу. Я тут же выскакивал наружу и стоял за спиной папы, крутящего ручку, но смотрел только на дядю Сашу-шофёра.
Как-то раз они даже разговорились с папой.
– Ты, братишка, на фронте воевал? – спросил дядя Саша.
– Воевал, – ответил папа и почему-то сразу нахмурился.
– В каком году демобилизовался?
– В пятьдесят втором.
– Как такое получилось? – удивился дядя Саша.
– Сперва воевал на Ленинградском фронте до февраля сорок второго, а потом плен и… и воркутинский «фронт». В пятьдесят втором освободился. Так в военном билете и отметили.
– А… понял, – кивнул головой дядя Саша, – прости, если что…
– Да, ничего, – папа вытер руки и полез в салон. Следом за ним отправился и я.
Всю дорогу до Ялты я смотрел то на папу, то на нашего шофёра.
