тяжелее скобления шкур.
Зуд в голове становился сильнее, и в конце концов Ябтонга так осмелел, что подошел к отцу и спросил прямо:
– Почему Лар и Вэнга не похожи на тебя, и на нас? Может, наша мать…
Договорить он не успел, ладонь широкого человека опалила огнем его лицо и погасила свет в глазах. Он замолк и с той поры больше ни о чем не спрашивал.
Не было нужды задавать вопросы, к тому же столь опасные, когда он и так все понял. Ябтонга ничего не знал, но правда стала ему ясна, как солнце: Вэнга и Лар – чужие. Мать подтвердила это своим молчанием, отец – ударом.
Своей радостной тайной он поделился с Явире-Блестящим. С той поры братья стали друг другу еще роднее, и тайком подолгу говорили об участи чужих. Слова о том, что они будут ездить на спинах Вэнга и Лара, сами появились в уме Ябтонги, и губы произнесли их легко, ведь он твердо знал, что выходит на поединок с чужаком.
И теперь избитый Ябтонга уже твердо верил, что иначе быть не может. Рано или поздно отец покажет братьям с оленьими мордами их место. Должно только пройти время, которое, к несчастью, плетется, как усталый аргиш.
Ябто не стал бить Лара – запер в пустом лабазе и запретил носить ему еду. По мысли широкого человека это было самым разумным: пока голод будет ломать звереныша, он успеет во всем разобраться, разодрать сцепившихся змей и разбросать по траве.
Он вновь ошибся – его намерения разрушила Ума. Весь день она отпаивала отварами больного сына, а вечером, придя в большой чум, – растрепанная, черная от слез – упала в ноги мужу и завыла:
– Убери Лара… увези его, выползка…
Ябто пытался успокоить жену, и, кажется, в тот вечер это у него получилось: Ума уснула, отвернувшись от него, но на другой день все повторилось, и на третий. Ума выла упорно и страшно, надеясь сломить волю широкого человека, но вместо этого добилась его гнева. Как огонь начинает ворочать воду на дне котла и кипящий водоворот идет к поверхности, так накалялось нутро Ябто. И когда Женщина Поцелуй прокричала:
– Ты нарушил завет – чужую кровь, чужих духов привел! Прав был дядя…
Ябто ударил жену и ушел.
В отдалении от стойбища он наскоро поставил себе маленький походный чум и остался в нем.
Демон сказал ему грустное – то, что Ябто понял бы и без него: с мечтой о четырех воинах, преданных его голосу и даже движению губ, придется расстаться. Все, за что он платил трудами, терпением и добротой, обратилось в прах. Он вспоминал детские пальцы, которые сам накладывал на оперение стрелы…
Той частью ума, которая не превращается в слова и действия, но все равно существует, он понимал, что все правы, кроме него, – и старик, и жена, и сын, и даже Лар. Они поступают так, как велит им заложенное до рождения.
Ума, для которой дети и родовые муки – радость, уже не будет прежней. Не она, а кто-то другой, живущий в крови, выбирает ей истинного ребенка.
И тот же дух, наверное, живет в теле буйного приемыша и
