ратуше, под сиреной, василиском и драконом, символами лжи и смерти, нас сочетали законным, на всей территории Евросоюза действительным браком, проиграв на колоколах не обыденный в таких случаях Гимн Вестфальскому миру, но «Гаудеамус» и «Оду к Радости». «В кои-то веки внутреннюю университетскую свадьбу справляем! – благодушествовал, багровел придушенной галстуком шеей завкафедрой Рюк. – Все, все наши здесь, ведь все?» Стефан скользнул рукой по моему полуприкрытому тонким кружевом плечу, впился мне в рот сладким, только что шампанского пригубившим поцелуем. Страха – не было, не было ни беспокойства, ни простого даже любопытства к тому, что думали на кафедре о долго не дававшем о себе знать постдоке и думали ли вообще, и даже местную криминальную хронику; закрутившись в подготовке к свадьбе, я читала по утрам с небрежной скукой. Боровский распался, растворился в пропитанной дождём вестфальской земле, слился с её зеленью, пошёл на откорм её улиток – и никто о нём не вспоминал, никому не было до него дела.
…Потом были Париж, и Оксфорд, и Чикаго, и два чудных, на мульфильм Иванова-Вано похожих года в бразильском Сальвадоре, в самом центре которого, на одной из горбатых, лоскутьями ярких фасадов занавешенных улочек Пелоуриньо родились наши со Стефаном дети, раньше выучившиеся плавать, чем ходить, на всю жизнь сохранившие на коже ласку мелкого, как звёздная пыль, сальвадорского песка, дара Иеманджи. Было везенье, и встречи, и люди, и всегда невозможно одновременные рабочие контракты – вплоть до последнего, постоянного, в зелёной, мягко холмистой, пропитанной историей французской провинции. Страха не было, не было даже тогда, когда мы прочитали в Алльгемайне о жуткой находке в одном из сомами и карпами кишащих каналов вестфальского Версаля, копии Хет Лоо – череп, одна бедренная и две лучевые кости, три рёбра, несколько позвонков, принадлежавших мужчине в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет, погибшему лет за семь-десять до того. Давность лет и захламлённость университетских архивов вкупе со страшной текучкой кадров делали практически невозможным выяснение обстоятельств дела, да и кто бы мог проверить эти обстоятельства, даже их восстановив, если я, даже я, прожив со Стефаном годы, всё ещё больше жизни любя и лелея каждую клеточку его сухощавого тела, каждый извив его такой, в сущности, несложной, пустоватой души – не знала, как и зачем он убил тогда невзрачного, безобидного Боровского в аллеях закрытого на ночь парка. Я знала только как сорвалась, как полетела к нему на помощь, когда услышала в трубке его непривычно взволнованный голос, как придумала раздеть труп и по частям выбросить одежду в разные контейнеры для Армии Спасения, как резала маникюрными ножницами кредитные карты Боровского, как жгла в мангале на балконе его паспорт и каким привкусом пропитались поджаренные на этом огне шашлыки. Как знала и то, что сейчас сделала бы то же самое. Потому
