принимают пендель за не очень удачную, но все же шутку. Неловко засмеялись и ретировались.
Затем в лесу обнаружили труп еще одной женщины – Иветт, жены фермье. Теперь уже сам священник решил пойти к «норманнам» – по-хорошему их расспросить, не видели ли чего. Назад он не вернулся.
Неожиданно волна суеверия захлестнула жителей Шайо – а без влияния Церкви остановить ее было некому. Прошел слух, что Парижем и окрестностями, включая Шайо, завладел злой колдун, пожирающий детей и кастрирующий мужчин. Жены и дочери жителей не восприняли слух всерьез, и даже позубоскалить успели власть над перепугавшимися мужчинами – до момента, когда оказалось, что и женщинами колдун не брезгует. Главный авантюрист села, участвовавший в походах (так он говорил), башмачник Эжен (вернувшись с полей или с торга, пейзаны и ремесленники смотрели на жен и спрашивали, не захаживал ли он, и жены клялись, что нет), решил посмотреть на колдуна, жившего по слухам неподалеку от королевского дворца, и на рассвете, отбиваясь от собственной жены и детей, цепляющихся за его порты, отправился пешком вдоль берега – в Париж, взяв несколько монет для платы перевозчику. Назад он не вернулся.
Пошли к ворожихе, жившей в четверти миллариума от Шайо, в лесу. То, что она ворожиха, в Шайо знали все, кроме пропавшего священника. Ворожиха долго размахивала длинными костлявыми руками, раскидывала по земляному полу какие-то кости и камешки, капала воском на специально отловленную по этому случаю пекарем крысу, и в конце концов сказала, что во всем виноваты приезжие, наводящие порчу, а парижский колдун – из их числа.
Это и без нее знали.
Совет старейшин Шайо собрался в доме пекаря и порешил, что с приезжими надо действовать силой. Действия решили начать назавтра в полдень, и сообщили об этом всем жителям. Этой же ночью больше половины жителей уехало и ушло пешком, на север, включая почти всех старейшин. Утром оставшиеся старейшины получили, каждый, наследство от родственников – кто в Пикардии, кто в Бургундии – и тоже уехали, вместе с семьями. Оставшиеся почувствовали себя неуютно, к полудню применять к норманнам силу не вышли, и к вечеру тоже ушли и уехали, кроме одного фермье и его пейзанов, которым не с руки оказалось менять место в середине сезона. Фермье, тем не менее, прекратил работу и провел весь день на крыльце своего мезона, потягивая дрянное вино и утираясь рукавом. На следующий день к нему пришел чернявый, худой и плюгавый «норманн» с небольшим боевым рогом в руке и бросил на крыльцо кожаный кошель, набитый золотыми монетами.
– Будешь приносить нам еду, – сказал он.
– Какую еду? – мрачно и нехотя спросил фермье, вставая.
Оказался он вдвое шире и на полторы головы выше «норманна».
– Цыплят. Свиней. Хлеб. Вино. Каждый день.
– А я вот сестру в Орлеане навестить собрался.
– Сестра твоя подождет. Мы здесь еще два месяца пробудем.
– Да она замуж
