два местных жителя, которые несли копья, брезентовые мешки с водой и ящик с провизией. Мы собирались переждать полуденную жару где-нибудь в тени и не возвращаться в лагерь до темноты. Прохладным утром идти в гору было намного приятнее, чем карабкаться на нее на закате, как было вчера, когда камни и земля отдают накопившийся за день жар. Мы шли тропой, по которой регулярно гоняли скот, но сейчас сухую пыль под ногами увлажнила утренняя роса. Вокруг было много следов гиен, а когда тропа вывела нас на серый гребень горы, откуда открывался вид на глубокое ущелье, и потом повела нас по его краю, мы заметили в пыли за скалами свежий след носорога.
– Он только что прошел, – сказал Старик. – Должно быть, они ходят здесь ночью.
Внизу, на дне каньона, мы видели вершины высоких деревьев, а в просвете между ними сверкала вода. Противоположный крутой склон был изрезан оврагами, которые мы видели накануне. Друпи о чем-то перешептывался с проводником – тем, за которым гнался носорог. Потом они стали спускаться по крутой тропе, которая вела изгибами на дно ущелья.
Мы остановились. До сих пор я не замечал, что жена хромает, а когда это увидел, между нами завязалась шепотом перепалка, в ней каждый считал себя правым, она шла еще из прошлого – и всегда из-за обуви, которую ей нельзя было носить, а теперь – из-за конкретных ботинок, которые терли ноги. Боль уменьшилась, когда обрезали спереди толстые и короткие шерстяные носки, надетые поверх обычных, а потом и вовсе их сняли. Теперь ботинки вроде можно было носить. Но на крутом спуске эти испанские охотничьи ботинки стали опять жать в пальцах, и тогда разгорелся давний спор относительно размера ботинка и того, прав ли был сапожник, сторону которого я принял сначала беспечно, будучи переводчиком, а потом сознательно, поверив в его теорию, что проблема будет решена, если увеличить задник ботинка. Но сейчас его логика была посрамлена: ботинки натирали ноги, и ситуацию нельзя было исправить доводом, что новые ботинки всегда жмут несколько недель, пока не разносятся. Теперь, когда толстые носки сняли, она пробовала ступать осторожно, примериваясь, не давит ли кожа на пальцы, спор наш прекратился: ей не хотелось выглядеть неженкой, а напротив, хотелось держаться уверенно, чтобы мистер Дж. Ф. был ею доволен, и мне стало стыдно за свою грубость, за свое негодование, в то время как ей было больно, вообще стыдно за всякое негодование – и в прошлом тоже, и я, остановившись, шепнул ей об этом, и мы оба улыбнулись, мир был восстановлен, и ботинки вроде не жали без толстых носков, а я теперь ненавидел всех идиотов, негодующих истины ради, особенно одного отсутствующего американского друга, хотя сам только что перестал быть таким идиотом, и дал себе слово, что никогда уже больше не буду таковым, и следил за идущим впереди Друпи, и вот мы уже достигли дна каньона с толстыми и высокими деревьями, и это дно, казавшееся сверху узкой щелью, расширилось, открыв меж деревьев речку.
Мы остановились в тени деревьев с крепкими гладкими стволами и идущими понизу узловатыми корнями, которые лезли вверх, как артерии; сами же стволы зеленовато-желтым цветом напоминали деревья во Франции зимой после дождя. Но здесь кроны были роскошнее, листва пышнее, а внизу, из ручья,
