рублей. При том условие: передать заготовленное интендантствам частей в прифронтовой полосе. Потому и надо лично присутствовать. Прибыть туда, пока есть кому заготовленное принять. Иначе для меня все погибло. По-человечески прошу вас это понять, – он указывает на деньги, которые комендант будто не заметил. – Дар мой на сирот.
Комендант подходит к двери, приоткрывает ее, зовет:
– Дежурный!
Что за этим последует? Уличат в попытке дать взятку?
Входит молоденький офицерик вроде тех, с которыми Шорохов только что ехал. Комендант кивает в строну денег:
– Передайте хозяину буфета на сирот, – он оборачивается к Шорохову. – Так?
Офицерик забирает деньги, уходит.
– В Щигры я вас отправлю, – говорит комендант. – Благодарите Господа: туда идет состав с двумя ротами марковского полка. Но мой совет. Еще раз подумайте, стоит ли ехать. Очень там сейчас трудно…
…Они со Скрибным в «холодушке» у марковцев. Паровозишко слабенький, состав из десятка товарных вагонов тащит рывками. На подъемах еле вытягивает. Зато на спусках еще и гудит.
– Чего гудит? Дурак, – капризно кривит тонкие бледные губы безусый прапорщик в мундире с погонами из черного бархата.
Шорохов знает, что машинист их паровоза так предупреждает возможный встречный поезд, но, чтобы начать разговор, отзывается:
– Потому и гудит, что дурак.
Кто такие марковцы, ему известно. Офицерство. Народ отчаянный. Презрение к собственной смерти у них не бравада, цвет погон – знак вечного траура по убитому командиру. Личности для них святой.
Сидит он с этим марковцем плечом к плечу на винтовочном ящике возле чугунной печурки. Прапорщик не отрывает глаз от огня в ее топке. Жгут в ней эти господа доски, выломанные в той части их вагона, которая прежде была разгорожена нарами.
Окошки под потолком вагона без стекол. Заколочены. День ли, ночь? Впрочем, какая разница! Главное свершилось – едут.
Из слов, которыми обмениваются эти люди, Шорохов знает: обе роты направляются в Касторную. От Курска это сто восемьдесят верст. Щигры гораздо ближе. Привычно Шорохов про себя отмечает: во всех «холодушках» марковцев около двухсот душ. Мундиры на них английские, ботинки американские, винтовки канадские. Есть еще две трехдюймовки французского производства, есть зарядные ящики. Лошадей нет. Судя по этому факту да еще по общему подавленному настроению, из последнего своего боя роты вышли отнюдь не победно.
Марковцу, что сидит рядом о Шороховым, лет девятнадцать. Узкие кисти рук. Тонкие длинные пальцы подрагивают. На левом запястье черные четки. Бледен. Задумчив. На шее серебряная цепочка с медальоном. Не крест! Необычно. По временам этот марковец что-то шепчет. Из-за скрипа вагона, стука колес, воя ветра, слов его не разобрать.
Скрибный пристроился тут же, за спиной Шорохова. Одна рука его лежит на мешке с провизией, другая – на корзине с бутылками. Посматривает на господ-марковцев с беспокойством.
