не нужны были эти незнакомые запахи, но я знала, для чего предназначены мыло и вода. Сняла одежду, мое тело все еще дрожало от длительного голодания и недели, проведенной в постели. Села на край ванны и опустила туда ногу, почувствовала горячее. И заскользила вниз, пока над водой не остался торчать только мой нос. Тепло обволакивало меня – это было невозможно хорошо. Я разглядывала свое исхудавшее тело – бледная кожа в белой ванне была почти невидимой. Мне захотелось остаться в ней навсегда.
Вода уже остыла, когда Колетт постучала в дверь.
– С тобой там все в порядке? – спросила она.
– Да, – прозвучал мой ответ.
Позже я вытерлась, оделась и пошла на кухню, где Колетт усадила меня в кресло-качалку. Там не спеша я оглядела горшки, висящие на крючках, тарелки и миски на полках, яблоки в плетеной корзинке. Мне было известно о существовании этих предметов.
– Как насчет чая? – предложила Колетт.
Я молча кивнула. «Ты можешь это сделать, – успокаивала я себя. – Это не так уж и странно».
Женщина сделала запястьем круговое движение, и из большой белой коробки вырвалось голубое пламя. Я закричала и побежала к своей кровати. Пролежала несколько часов, сжимая зеленый отцовский флакон, представляя, что мы с ним снова в хижине. Но это было утешение, заключенное в стекло. Жизнь никогда не будет прежней, и я никогда не смогу вернуться назад.
В последующие дни я узнала много нового. В этом месте печи не требовали дров, а тепло не требовало огня. Часы делили день на равные части, а барометры превращали погоду в цифры. Колетт и Генри щелкали выключателями, и ночь уходила; они держали около уха маленькие коробочки и разговаривали с невидимыми людьми.
Запахи этих новых вещей были необычными, слишком острыми и возбужденными, как будто они двигались очень быстро, чтобы не упустить из жизни ничего. К концу каждого дня я отчаянно нуждалась в запахе островной грязи под ногами, дыма из печи, овсянки и табака беглеца.
Я никуда не вписывалась. Здесь не было нужды ходить за фуражом или добывать огонь. Колетт заваривала чай из пакетика, а не из типсов. Все навыки, которыми я так гордилась, здесь не имели никакого значения, а те, что мне были нужны, окружающим были совершенно непонятны. Ночью я засыпала и во сне возвращалась на остров, надеясь найти свой дом, но просыпалась с криком.
У Генри, русалочьего человека, были седые волосы, но двигался он с гибкой энергией гораздо более молодого мужчины. Он проводил все свое время, работая неподалеку, и стук его молотка обеспечивал ровный ритм дня. Находясь внутри дома, он был тих и ненавязчив. Я видела, что он наблюдает за мной, ожидая вопросов. Папа обычно проделывал это с цыплятами, когда они были взволнованы: стоял в курятнике, пока они не успокаивались. Воспоминание было жгучим, острым и шипящим. Смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к тому, что его больше
