боюсь, что не успею я
Свершить чего-то! – жажда бытия
Во мне сильней страданий роковых.
Никто не получал, чего хотел
И что любил, и если даже тот,
Кому счастливый небом дан удел,
В уме своем минувшее пройдет,
Увидит он, что мог счастливей быть,
Когда бы не умела отравить
Судьба его надежды. Но волна
Ко брегу возвратиться не сильна.
Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь творец;
Но равнодушный мир не должен знать.
И не забыт умру я. Смерть моя
Ужасна будет…
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит,
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Известность, слава, что они? – а есть
У них над мною власть; и мне они
Велят себе на жертву всё принесть,
И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! – неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
Я смерти отдал все, что дар земной.
Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно.
Хочу, чтоб труд мой вдохновенный
Когда-нибудь увидел свет.
История романтической литературы обнаруживает одну драматическую закономерность: поэты-романтики редко доживали до глубокой старости, о чем свидетельствуют биографии Шелли, Байрона, Пушкина, По, Лермонтова. По-видимому, высокие порывы, энергия страстей целиком поглощались творчеством, нередко сжигая самого поэта.
…Романтизм неминуемо приводит к краху, потому что он стремится к недостижимому.
Человек, придерживающийся фактов, и поэт никогда не поймут друг друга.
…Как бы тонко человеческая природа не была изображена писателями, настоящие практические сведения о людях мы можем вынести только из общения с ними.
Я очень много над собой работал и, собственно говоря, всю жизнь готовился к писательской работе.
Главное в Вашей жизни, выраженное словами – и есть настоящая литература.
Я решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других; все старое, полузабытое воскресало: отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка… Я не имел сил отогнать эти тени…
