За все эти тысячелетия, – и он руки разводит, словно демонстрируя ей площадь и толпы французов, смешивающиеся с толпами туристов, которые будто и не замечают их двоих, – война не заканчивалась еще ни разу. Она нигде и везде. А что ты? Где твой Эрос? Неужто ты потеряла его?
У нее почти слезы на глазах. И эту горькую правду, которую она давно уже для себя приняла, от других слышать еще больно. А Арес делает шаг, чуть больше, в ее сторону, сжимает ее обеими ладонями, за талию крепко держит и пытается в глаза заглянуть.
– Ну не реви. Не реви, Дита. Ты же знаешь, как ты краснеешь и откровенно дурнеешь от этого. Вытри слюни.
– Он мертв, – шепчет она. В глаза ему не смотрит, взглядом в фонтан куда-то. – Его убили, быть иначе не может. Его убили.
– Ты жалкая, – соглашается он. Пожимает плечами как-то равнодушно-буднично. – Когда тебя вовремя ебали, такого не было.
– Проваливай отсюда, – шипит Дита, наконец взгляд переводя на него. – Разве ты сам не говорил, что где-то и сейчас идет война? Так воюй. Наслаждайся!
И она начинает вырываться, пытается вырваться, а вместо этого он только сжимает ее лицо в ладони, пальцами крепко держа, и целует настойчиво, несмотря на все ее попытки ударить, вырваться. Один или два из ее идеальных ногтей ломаются, а Афродита сдается, успокаивается, позволяя и сжимать себя, и целовать. И совсем это не похоже на то, что было века назад. Они друг от друга устали давно, они просто старые любовники, знающие друг о друге слишком многое.
Зато хватка у Ареса всегда уверенная. Зато, когда он ее отпускает, она готова сама тянуться за ним, к нему. Только бы он снова не говорил о ней так, будто она сама мертвая, будто она ничего не стоит.
– Они меня не забудут, – сама знает, что звучит жалко.
– А я не раз предлагал тебе пойти со мной, – отзывается он.
Любовь не может сопутствовать войне.
Она снова и снова повторяет себе это; а потом вспоминает все те безрассудные поступки, на которые смертные бросались во времена войн ради любви. Они теряли жизни, они любили так, как сейчас давно не любят. А она, наверное, глупая вертлявая девчонка. Потому что Арес снова говорит:
– Не реви.
И она послушно утирает слезы, тянет его за собой, прекрасно понимая, что на самом деле – это она у него на поводу, а не наоборот; прекрасно понимая, что сегодня же она пустит его в свою жизнь, в свою постель, в свое сознание и позволит ему снова пустить там корни так крепко, что над ней снова будут насмехаться олимпийцы.
Любовь здесь больше не живет; а ее задевает, когда он убирает в сторону ее светлые пряди, с сожалением говоря, что вся ее проблема в том, что ее как следует не ебали. Ее задевает чересчур, но она позволяет. Раз за разом Аресу дозволено, кажется, намного больше, чем любому другому. И Диту совершенно не волнует, насколько неотесанным, грубым и повернутым на идее войны и жестокости он может быть.
На фоне
