праведной, а электрик, что б его…
– Бы-благодарствую, – мне бы выдохнуть и с угрюмым достоинством направиться к выходу, найти Килвина, найти…, а я заикаюсь и путаюсь в буквах.
Электрик пробурчал что-то про контуженных грамотеев, вильнул громадными плечами и потопал прочь. Поезд остановился. Погасла оранжевая лампочка, заткнулся громкоговоритель. Я неуклюже встал, прихватил трость, сумку и газету. В толкучей очереди я оказался последним, пропустил бабку, парня с чемоданом, девчонку с собачкой за пазухой. Мне на минуту пригрезилось, будто эта девчонка, скучная блондиночка в темно-сером берете, Анна. Вот чушь! На перроне девочку встречал такой же скучный мальчик, клюнул пару раз в румяную щеку, подхватил под руку и потащил к остановкам. Мне тоже к остановкам. Я развернулся и пошёл в другую сторону, вроде как к Килвину. Он просил позвонить, после, ну после того, как всё закончится. Интересно, как я должен был это провернуть? Попросить телефон у Кулькина? Ха-ха, Килвин, и ещё раз – ха.
Если я пройдусь пешком два часа по холодной осени, заболею непременно. Тут даже думать не о чем. Мантия моя – одна уловка, маскарадная тряпочка с карминовыми вставками. Жаль шёлковое пламя греть не умеет. Пламя Всеведущих, спасибо совету, научено сжигать. Можно извозчика нанять, можно дождаться автобуса. Можно пойти к Килвину. Это ведь правильно пойти к Килвину. Если вот здесь сверну… К чёрту! Он не поймёт. Он не умеет понимать. Вместо знакомой каштановой улочки я свернул в какую-то стылую подворотню, и ни разу, ни разу не усомнившись, зашагал вдоль бордюра, проверяя лужи тростью. Килвинов подарочек. Как же, я ж теперь калека!
Ненавижу. Ненавижу.
А вот и ночь. Ещё поворот. Ещё свернуть. Людей и нет почти. Город спит, окутанный тёплым сиянием, то синевато-бледным – разломленным отраженьем луны, то мандариново-оранжевым, то просто жёлтым. От холода даже дышать тяжело. Под ногами вьются змейки непросохших ручейков, перекатываются толстые глянцевитые каштаны. Ни машины, ни души. Дороги размыло ливнем, расцарапало следами, разукрасило крошевом палой листвы. По аллее Бодрых Кожевников, любимой улице моего братца, бредут хохочущие парочки, лениво тащатся собачники с трусливыми болонками и окультуренными до безобразия пуделями. Живут они в этом городе, ходят в храм два раза в неделю, пользуются нашими разработками, или не ходят и не пользуются, зефир едят и пиво пьют, и счастливы. И советы за ними не охотятся. И газетёнки их ренегатами не обзывают. Ренегат! Надо ж было слово такое выцепить… Нет, точно простужусь.
По-хорошему, мне стоит остановиться, развернуться и отправиться за автобусом, а улицы петляют, заманивают в свою холодную круговерть.
Ренегат. Калека. Безбожник. Демонов на досуге вызываю, Пафнутия и Крысорыла.
Виррин выпросил отсрочку до декабря. До декабря сорок пять дней и один жалкий вторник. Трость вязнет в грязи, ботинки хлюпают, а я всё думаю, какого ж чёрта?
Глава 3
Розы из жжёного сахара
