Он больше самогонку не гонит. Пол лета в больнице провалялся. Панкреатит у него.
Помолчали.
– А может, на току кто барыжит? – подкинул новую версию звеньевой.
– Ну, тогда нам вообще карачун, – сказал бригадир. – В жисть не найдем.
– А если так, – предложил Борисенко. – Заезжаю я на весы и говорю мужикам: мужики, трубы горят, невмоготу, где бы самогонкой затариться? В долгу не останусь.
Бригадир задумался.
– Нет, Бара, лучше не надо. Во-первых тебе могут хороших люлей прописать, как провокатору. А во-вторых, это уже детектив какой-то получается, а нам еще хлеб убрать нужно. Ты лучше людей тихонько поспрашай, а если чего узнаешь, сразу мне шепни.
– Понял, Афанасич.
Бригадир протер травой миску и ложку и подошел к сидящим кружком комбайнерам.
– Ну чего, пожрали, мужики? – спросил бригадир. – Тогда хорош медитировать, давай по машинам! Нам до темна еще Нестерово поле убрать надо.
В чайной было шумно. Раскрасневшиеся мужики хлестали чай из стаканов. На столах поблескивали медные самовары. Золотой солнечный свет валил в окна.
– Я суровый человек, – рассказывал о себе бригадир. – Жизнь меня таким делала. Жизнь меня гнула, но не сломала. Я рос беспризорником, а когда подрос немного, стал промышлять разбоем и грабежом. Ну, понятно, чем дело кончилось… А тут война. Из тюряги я, значит, прямиком на фронт. Ну, дальше, тоже понятно, воевал, был ранен, попал в окружение, и потом опять-таки на зону. И вот, откинулся. И тут, братуха, потянуло меня в родные края, компас в груди как у перелетной птицы развернулся и указывает стрелкой прямиком на Клинско-Дмитровскую гряду. И я на товарняках, на попутках, на телегах, пешком, через овраги и балки, через картофельные поля и березовые перелески полетел в отчий дом, яки выпавший птенец обратно в родимое гнездо… Да, жизнь меня покорежила! Но, знаешь, братуха, когда я выхожу за околицу и гляжу на фиолетовые вечерние дали, мое сердце оттаивает понемногу. Люблю я эти овражки, бочажки, перелески, старые коряжистые дубы, одиноко стоящие среди закатных полей и увешанные шишками, разлапистые ели, хранящие тишину там, в густой лесистой чащобе. Еще я люблю шевеление трав на косогорах ленивым синим полднем… – тут взгляд бригадира упал на Олесю Кукуеву подавальщицу в чайной.
В простом коротком платьице с кружевным передником и с кокошником на голове Олеся несла куда-то вязанку баранок с маком.
– И это… – сбился бригадир, – округлости Лешенинских холмов… Словом, я люблю всю Средне-Русскую возвышенность и Клинско-Дмитровскую гряду в частности.
Бригадир и журналист сидели за маленьким столом возле самых дверей. А ремонтники и проштрафившийся комбайнер Сергей Белов, расположились поодаль под задернутыми белыми ситцевыми занавесками окошками. Белов лечился понемногу чаем и слушал краем уха, как брешет бригадир. Отрощенко с тоской и злобой глядел за окно, где качались на ветру верхушки берез, стоявших в карауле вдоль кромки поля. Покалеченный дед шепелявым беззубым ртом пытался разгрызть баранку.
В переднем углу чайной на табурете, в косом
