и вынырнул один. Когда я добежал до причала, он уже нырнул опять.
Нашел я его в четверти мили ниже по течению – сидящим по-турецки на песке, с Грейс Шеперд на коленях. Ее кожа была жутко бледной, прямо как у настоящего утопленника, но она ревела благим матом, выпучив глазенки и широко раскрыв рот, который казался единственной цветной деталью унылого пейзажа по сторонам. Отец вцепился в дитя так, будто больше ничего в жизни не имело для него значения, и тоже тихонько всхлипывал.
Я долгую секунду смотрел на них, даже тогда ощущая, что эта секунда священна. Правда, заметив меня, отец улыбнулся. «Черт, сынок, – сказал он тогда. – Едва поспел».
И сразу поцеловал ее в макушку.
Едва мы завернули Грейс в мою куртку, как появился запыхавшийся Долф. С лица у него градом катился пот, и при виде нас он в нерешительности замер. Отец передал ребенка мне, сделал два быстрых шага и уложил деда девчонки одним точным ударом. Сломал ему нос, это без вопросов, и оставил своего старого друга валяться в крови на берегу, а сам, мокрый и измотанный, стал медленно подниматься к дому на холме.
Такая вот личность мой отец.
Железный человек.
Глава 3
Во сне часть боли прошла, а проснулся я от грозы, которая заставляла дребезжать старые стекла и отбрасывала на стену ажурные тени всякий раз, когда вспыхивала молния. Стихия пронеслась через город, обрушивая на него потоки воды, а затем удалилась к югу в сторону Шарлотта. Над асфальтом еще курился парок, когда я вышел на улицу, чтобы забрать свою сумку из машины.
Дотронулся до шелушинок поврежденной краски на капоте, провел пальцами по накорябанным на нем буквам.
«Убивец».
Вернувшись в квартиру, бездумно прошелся по маленьким комнаткам. Во мне горела неугомонная энергия, но я чувствовал себя в полном разладе с самим собой. Хотел навестить родной дом, но знал, что это может оказаться болезненным. Хотел поговорить с отцом, но боялся тех слов, которые могут при этом последовать. Его слов. Своих собственных. Слов, которые не возьмешь назад, не забудешь – того рода слов, что оставляют глубокие и практически незаживающие шрамы.
Пять лет…
Пять чертовых лет!
Открыл дверь шкафа и тут же закрыл ее, даже не посмотрев, что там внутри. Выпил воды, отдающей металлом, поглазел на книги; мои глаза пробежали по корешкам, даже не видя их, – но что-то, должно быть, мозг все-таки зафиксировал. Наверное, все-таки получил какой-то толчок. Поскольку, расхаживая взад и вперед, я все больше думал о том своем судебном процессе: ненависти, что обрушивалась на меня каждый день, неуклонно возводимых аргументах в пользу смертного приговора, смятении среди тех, кто действительно знал меня лучше остальных… А еще о том, как все это усугубилось, когда моя мачеха заняла свидетельскую трибуну, произнесла слова присяги и попыталась своими словами окончательно закопать меня.
Бо́льшая часть процесса прошла словно в тумане: обвинения, опровержения,
