напоминала одного известного политика, и бродяга, который, сидя на мостовой, что-то ел, доставая еду прямо из раскрытого рядом с ним чемодана с таким видом, словно это была его собственная передвижная закусочная.
– Смотрите, Пуаро, – сказал я. – Этот парень не боится холода, он счастлив, словно кот, добравшийся до сливок. Точнее, бродяга, добравшийся до сливок. А еще, гляньте вон на того пуделя, Пуаро, – он вам никого не напоминает? Кого-то известного. Посмотрите внимательно, такое сходство нельзя не заметить.
– Кэтчпул, – сурово перебил меня Пуаро. – Вставайте, а то мы пропустим свою остановку. Вечно вы смотрите не туда, все ищете, чем бы развлечься.
Я поднялся на ноги. Как только мы вышли из автобуса, я сказал:
– Вы же сами потащили меня на эту бессмысленную экскурсию по Лондону. Так зачем теперь обвинять меня в том, что я заинтересовался видом?
Пуаро вдруг остановился.
– Ответьте мне на один вопрос. Почему вы не можете смотреть на тела в отеле? Что вы боитесь в них увидеть?
– Ничего я не боюсь. Просто я на них уже нагляделся – еще до того, как вы приехали в отель.
– Если вы не хотите говорить на эту тему, то так и скажите, mon ami.
– Да не о чем тут говорить. Покажете мне человека, который будет смотреть на труп дольше, чем это абсолютно необходимо? Вот и всё.
– Non, – тихо сказал Пуаро. – Это не всё.
Наверное, мне следовало сознаться ему во всем, и я сам до сих пор не пойму, почему я не сделал этого тогда. Мой дед умер, когда мне было пять лет. Он умирал долго, лежа в отдельной комнате нашего дома. Мне не нравилось приходить к нему туда каждый день, но родители настаивали, говорили, что ему это нужно, и я ходил, чтобы не огорчать их, да и ради него тоже. День за днем я наблюдал, как все желтее становилась его кожа, все короче дыхание, все рассеяннее взгляд. Я тогда не думал, что боюсь; вспоминаю только, как считал секунды в его комнате, помня о том, что скоро все кончится, я выйду оттуда, закрою за собой дверь и перестану считать.
Когда он умер, у меня было такое чувство, как будто меня выпустили из тюрьмы и настоящая жизнь только начинается. Его унесут, и в нашем доме больше не будет смерти. А потом мать сказала мне, что я должен пойти проститься с дедом, зайти в его комнату, в последний раз. Она сказала, что пойдет со мной. И что все будет в порядке.
Доктор положил его на спину, руки по швам, ладонями вниз. Мать объяснила мне, зачем так делают. Я молча считал секунды. Их было больше, чем обычно. По крайней мере, сто тридцать секунд я стоял рядом с ней и глядел на неподвижное, высохшее тело деда.
– Возьми его руку, Эдвард, – сказала мать. Когда я ответил, что не хочу, она заплакала так, как будто никогда не сможет остановиться.
И тогда я взял мертвую, костлявую ладонь деда в свою. Больше всего на свете мне хотелось оттолкнуть ее от себя и выскочить из комнаты вон, но я стоял и держал его руку до тех пор, пока мать не успокоилась и не сказала, что мы можем идти вниз.
«Возьми его руку, Эдвард. Возьми
