плачет», – изумленно ахнула сестра и принялась меня трясти за плечи. Вместе с матерью они умоляли меня проснуться, не рвать им сердце, и я, не выдержав их рыданий, наконец открыла глаза. Могильные черви усердно грызли крепкую сосновую доску моего гроба, и это был единственный звук.
«Приснятся же кошмары с вечера пораньше», – облегченно подумала я, со вкусом потянулась и встала. Лунный луч резанул по глазам, я поспешно прикрыла их и села на лавочку. Огляделась.
Одним венком на могиле стало больше. На фарфоровой тарелочке лежали дорогие конфеты и пара яичек. А рядом с ними сидел старый облезлый медвежонок.
В детстве мы увидели его с Олеськой в «Детском мире», и обе ахнули от восторга – он был ужасно милым и умел танцевать. Я первая успела его выпросить у матери, и Олеське оставалось лишь страдать от жесточайшей зависти – делиться игрушкой я совершенно не намеревалась.
А потом сестра заболела воспалением легких, металась в жару и однажды я подслушала разговор матери с врачами. По всему выходило, что Олеська не жилец.
И я рассудила: медвежонка мне мать еще купит, а новую Олеську – вряд ли. Вот тогда я и подарила медвежонка ей, чтобы она не вздумала помирать.
Сестра от жадности тут же выздоровела. К медвежонку она меня все детство даже близко не подпускала – играла с ним одна.
И вот теперь эта игрушка – у меня на могиле, словно привет от живой сестры к мертвой. Лучше всяких слов она сказала мне, что любит меня и отчаянно страдает в разлуке. Я задумчиво развернула фантик, надкусила конфету, старательно прожевала и выплюнула. Опилки опилками, а ведь я так любила «Ферре Роше»!
Итак, еда живых мне отныне явно не по вкусу. Я покачала головой, походила кругами около могилы, разминая затекшие мышцы и одновременно раздумывая. Значит, Олеська и мамочка и правда были сегодня здесь, они и правда плакали обо мне. Проснуться днем я не могла, но я их услышала.
Медвежонок был шершавым наощупь, мертвые пальцы больше не могли оценить мягкость пыльного плюша. Я не знала – хранит ли он еще тепло солнца или уже пропитался лунным холодом? Но я точно была уверена в одном: я не одна. У меня есть семья, которая скорбит по мне. Ушли в прошлое обиды перед лицом смерти, забыты все распри, и у родных осталось только понимание, что меня больше нет. И что это уже не исправить.
Прижав медвежонка к мертвому сердцу, я пошла домой. Давалось это с некоторым трудом, ибо мной овладела какая-то слабость. Она словно обратила мои мышцы в дрожащее желе, перед глазами все плыло. К счастью, до маминого дома было всего-то две остановки. Где-то через час я добрела до старой панельной пятиэтажки, набрала код у подъездной двери и вошла внутрь.
На втором этаже я тяжело привалилась к косяку и нажала на звонок. Неуверенные шаги, и наконец послышался приглушенный Олеськин голос:
– Кто там?
– Свои, – прошептала я.
Щелкнули замки, скрипнула дверь, и я устало улыбнулась:
– Ну здравствуй, сестра.
Глаза
