приговаривая тихонько:
– Ваше благородие, Борис Андреич, проснитесь!
– Что? – Борис рывком сел на узкой койке. – Чего тебе? Вроде до Керчи еще далеко?
– Ваше благородие, ступайте к полковнику, – сказал Саенко с какой-то неуверенно-смущенной интонацией.
– Он зовет, что ли? – рассердился Борис. – Вот еще незадача, поспать не даст.
– Да не зовет, – с досадой ответил Саенко, – а только пошли бы вы с ним поговорили.
– Неохота мне с ним разговаривать, – честно признался Борис, – много чего ему есть сказать, да только все неприятное, как бы он на меня не обиделся.
– Зря вы так, ваше благородие, – укорял Саенко. – Он три часа на мостике простоял, все вас высматривал, и капитану, Жиро этому, утробе ненасытной, ящик шампанского дал, чтобы он вас дождался.
– Вот как? – Борис поднял брови. – Простых людей за вино, а меня, значит, за шампанское?
– Уж какое было. А только если б не он, вас бы тут не было, – твердо произнес Саенко. – Загляните к нему.
– Ладно, – поднялся Борис, – все равно разбудил.
Они прошли коридорами, поднимались по лесенкам, пролезали в какие-то люки, после чего Саенко постучал в дверь каюты и крикнул:
– Аркадий Петрович, можно к вам?
Ответ был неразборчив. Борис распахнул дверь и сделал шаг вперед. Аркадий Петрович Горецкий расположился за столом в расстегнутом френче. Пенсне его не сидело аккуратно на носу, как обычно, и даже не болталось на шнурочке, оно валялось на столе между стаканом и бутылками, которых было достаточное количество. Борис шагнул ближе и остановился изумленный. Полковник Горецкий был вульгарно и безнадежно пьян.
Осознав присутствие в каюте посторонних, полковник поднял голову и посмотрел на Бориса. Взгляд был не то чтобы мутный и не бессмысленный, но что-то было в нем не то, какая-то странная расслабленность. До этого Борис видел полковника в двух ипостасях: либо интеллигентным профессором, говорящим мягким голосом, будто читающим лекцию с кафедры университета, либо же грозным полковником, чьи черты приобретали чеканность императорских профилей на старых римских монетах. Теперь же перед Борисом сидел раздавленный судьбой немолодой усталый человек.
– А-а, Борис Андреич, – слабо улыбнулся Горецкий. – Проходите, располагайтесь, чувствуйте себя как дома. – Он усмехнулся одними губами. – Саенко, принеси стаканы чистые!
– С чего это вы празднуете, с какой-такой радости? – неприязненно заметил Борис.
Он видел и нездоровую бледность, и отечные мешки под глазами, понимал, что Горецкий не только устал, но и болен, но частица черного облака, сидевшая в сердце с того момента, когда он начал тонуть, заморозила в нем все человеческие чувства: жалость, сострадание, радость от неожиданного спасения. Где-то глубоко-глубоко осталась в сердце любовь к сестре Варе, но сестра была так далеко…
– А с чего вы решили, что я праздную? –
