льской системе Ridero.ru
Я ехал им же
Паники не было не потому, что все оказались примерно дисциплинированными и по-граждански сознательными. А потому, что ужас и шок, как холодец, застывший в костном мозге, напрочь лишил способности как-то проявлять инициативу. На какое-то время, показавшееся нам длиннее атомной войны, реальность приобрела характер сонной нелепицы, и мы шли и, еле движимые от страха, ощупывали себя онемевшими руками.
Среди пыли из человеческой плоти, осевшей на стенах, на одеждах, на безумных физиономиях то облегчение, с которым мы убеждались в собственной невредимости, покажется неуместным и даже, может быть кощунственным. Но, поверьте, это единственное, что каждого из нас волновало в ту минуту. Мы были целы, но даже не подозревали, что иной характер потерь, психологический, как процесс конфискации, уже вступил в силу с подписью детонатора на поясе смертника.
6-е февраля 2004-го года – день, ставший мемориалом с фотографиями в памяти. Чёрно-белыми, точно из газеты…
Нас кое-как организовали и уже повели по тоннелю метро к выходу на платформу «Автозаводская», когда я краем глаза зацепил толстую тетрадь, застрявшую в кабелях и словно исторический факт возвысившуюся над домыслами и догадками архивариусов.
Она лежала одинокая, парадоксальная, вне всякого созвучия с происходящим, – как будто мне её подбросили. Нарочно. Простенькая надпись «Самородский1 Алексаша: то ли ещё есть и будет» – единственное, что можно было разгадать на обгоревшей и пропитавшейся кровью обложке. Содержимое, во всех смыслах попавшее в переплёт, сохранилось лучше. Но собрать его воедино, придать удобочитаемый вид, стоило немалых трудов и терпения. Стопроцентный черновик: со множеством помарок, вставок, текстовых перекрестий, взаимоисключающих суждений, а иногда и милой, непечатной брани… какой и должна быть живая жизнь, наверное… Да и края листов пообгорели изрядно.
Самородский Алексаша:
То ли ещё есть и будет
18 февраля, 2003 год
Я долго ждал какого-нибудь нового этапа в жизни. Чтобы, как водится, бросить всё, перечеркнуть уверенной рукою, и начать заново. Новые этапы медлили. Не приходили. В конце концов, решился приурочить дневник к началу нового года. Зря, что ли, мы постоянно в ночь на 1-е января гремим дурацкими тостами и пузыримся пуще советского шампанского? Может, первое утро года, и станет тем «этапом» и хоть отчасти поможет мне повлиять на линию судьбы?
Вот так я думал. Однако почти полтора месяца от последнего удара Курантов, перо моё не поднималось, чувства лихорадило, а эмоции вообще пахли мертвечиной. Вчера было ровно сорок дней, как новогодний водитель навсегда увёз от нас Женьку.
Накануне Женька открыл мне свою комбинацию. Я бы даже сказал – стратегический план, реализация которого должна была вернуть его в сердце любимой девушки. Помню, как, сверкая глазами, он рассказывал о той розовой галиматье, которую для них двоих напридумывал, но: «С такими романтическими слюнтяями, как вы, это может сработать», – авторитетно оценил я. и которая может сработать только в случае двух искренно любящих друг друга людей. Следующей ночью, дрожа от новых, манивших успехами замыслов, он вышел из клуба и поймал такси. Эх, праздничный тонус и зажигательная иллюминация ночной Москвы, не правда ли, так благоволят беспечной езде!..
Дальше была больница и ББББ: бескровно безмолвно бессонные, бл.., ночи друзей. Неподвижные глаза Катюши – возлюбленной Женьки, вернувшейся к нему тогда, когда сам он к ней впервые не доехал.
Женька умер не сразу. Первую неделю покоился в коме, а потом ещё трое суток мучился, пока отказывало сердце. Мы пытались пройти к нему – нас не пустили даже за стекло.
Когда полтора года назад мы получили известие о гибели Мишки из неправдоподобно далёкой Одессы – тоже было нелегко. Но далеко. За два года мы привыкли находиться без него, поэтому с того трагического дня его не было с нами так же, как не было и два года прежде. Но здесь… Женька умирал рядом – буквально в двух шагах, – пронзая болью пропитанный тревогой, тягучий воздух больничных коридоров. Если я не мог быть вечером в больнице – звонил его отцу, и тот ледяным голосом Левитана передавал мне слова врачей, как сводки с передовой. А мы – Серёга, Максим, Андрейка и я – до раннего утра, как тыловые крысы, делились между собой ничего незначащими прогнозами и тёплыми воспоминаниями, обретшими для нас неутешительную слёзную горечь.
Тяжело невероятно! В такие минуты в мужских слезах не может быть ничего предрассудительного…
Мы познакомились с Женькой ещё в институте. И он мне сильно не понравился тогда. Про его жизнь я подумал: без цели и без смысла. Ни детей, ни планов, ни забот, ни попыток яркого самовыражения, ни мало-мальски определённых стремлений, ни вообще каких бы
В надписи на обложке фамилия Александра почти не сохранилась и едва обозначалась как «Сам…». Полный её вариант я позволил себе восстановить из контекста записок (прим. ред. – С. О.).
