влюбленных. Увидел и перестал замечать все вокруг. Он и раньше видел ее в коридорах универа, но ничего подобного с ним не было. А сейчас лицо будто жаром опалило, жар этот проник внутрь, в грудь, и заставил сердце впервые в жизни биться неистово. Парни потом смеялись, подтрунивали, мол, вид у тебя был такой, будто тебе сделали лоботомию, мол, жаль, что тебя никто не сфотографировал в эту минуту. А тогда они не смеялись, а даже помогли, пошарили глазами по клубу, переспросили: «Вот эта, беленькая, с длинными волосами?» Он кивнул и получил пинок под зад:
– Иди, нечего глазеть. Давай, давай, смелее!
Он упирается, а друзья ему: иди, иди!
– Она из нашего универа, кажется, с третьего курса, – крикнул кто-то в спину.
– Знаю, – огрызнулся Леша и нырнул в толпу.
Пробирается он сквозь эту толпу, его толкают, на ноги наступают, что-то кричат прямо в ухо, а он только ее видит. Ему показалось, что она его заметила. Вот уже метра два осталось, и тут его будто под дых чем-то тяжелым ударили – к ней парень подошел. Стоит Леша посреди веселящихся людей и обзывает себя последними словами. Обозвал и назад поворачивает, и тут его кто-то по плечу легонько «тук-тук»… Он оборачивается, а это… она. Все вокруг замолчало и пропало. Только ее он видит и только ее слышит.
– Привет. – Она улыбается.
– Привет. – В горле – как в пустыне, он растягивает губы в улыбке и ругает себя: идиотом выглядишь, полным идиотом!
– Ты ко мне шел? – И такие у нее глаза удивительные.
– Да, к тебе, – выдохнул он.
Она засмеялась:
– Я так и поняла…
Странно, но ее смех не резанул его самолюбие – он был добрым, он шел из ее души. И ему показалось, что вспыхнула яркая звезда и осыпала его своими искрами, а в груди образовалось что-то хрустальное.
Это что-то он мог сравнивать только с крошечным хрустальным графином, единственной памятью о прапрадедушке, погибшем в сталинском концлагере. В этом графине всегда была водочка, настоянная на тоненько, не толще соломки нарезанной шкурке лимона. Полосочки шкурки закручивались спиральками и дугами, и Леша, еще совсем маленький, любил взбалтывать водку и смотреть, как спиральки и дуги всплывают, танцуют, падают, сталкиваются, и этими проделками с графином он наводил на бабушку неподдельный ужас. А потом ругал себя за то, что бабушка, покряхтывая и держась за сердце, лезла на стул и прятала графин подальше, на верхнюю полку старого буфета из карельской березы.
Может, оттуда, из дальних, но так отчетливо запечатленных воспоминаний, берет начало его неспособность сказать что-то неприятное другому человеку? Сделать больно не только намеренно, но и нечаянно. Осудить, когда все вокруг судят. В его семье никогда не ссорились, не упрекали друг друга, не поучали. Правда, любили почесать языками на предмет образованности, культурного уровня, умения одеваться – не в смысле дорого, а в смысле со вкусом. И еще иногда проскальзывало язвительное о происхождении – кто какого круга и какой закваски. Эти разговоры
