неподвижность ее ног; так же возможно, что ее жесты и речь ускоряет постоянная легкая лихорадка. Но у меня остается мало времени для наблюдений, поскольку своими быстрыми вопросами и легкой, стремительной манерой разговора Эдит полностью приковывает к себе внимание; неожиданно для себя я оказываюсь вовлеченным в увлекательную беседу.
Так проходит час. Быть может, даже полтора часа. Затем из салона возникает чья-то тень; осторожно, словно боясь нас потревожить, кто-то входит в комнату. Это Кекешфальва.
– Пожалуйста, сидите, – останавливает он меня, когда я хочу встать в знак уважения, а затем наклоняется, чтобы быстро поцеловать дочь в лоб.
На нем все тот же черный сюртук с белым воротничком и старомодным галстуком (я ни разу не видел его в другом наряде); внимательные глаза за стеклами золотых очков делают его похожим на врача. И действительно, словно врач, присаживающийся на краю больничной койки, Кекешфальва осторожно садится рядом с парализованной девушкой. Странно, но в тот момент, когда он вошел, в комнате словно повеяло грустью; тревожная манера, с которой он время от времени посматривает на Эдит, подавляет и затемняет ритм нашей прежде непринужденной болтовни. Вскоре он и сам замечает нашу скованность и пытается оживить разговор. Он тоже спрашивает меня о службе, о ротмистре, осведомляется о прежнем полковнике, который стал командиром дивизии в военном министерстве. Кажется, Кекешфальва на удивление хорошо знаком со всеми кадровыми изменениями в нашем полку, произошедшими за много лет, и я не знаю почему, но у меня возникает ощущение, что он с определенным намерением подчеркивает свое личное знакомство с каждым старшим офицером.
«Еще десять минут, – думаю я, – и можно будет незаметно откланяться». Но тут снова слышится тихий стук в дверь; внутрь входит слуга – бесшумно, словно босиком, – и что-то шепчет Эдит на ухо. Утратив контроль над собой, она громко отвечает:
– Скажите ему, пусть подождет. Или нет, пусть оставит меня сегодня в покое. Пусть уходит, он мне не нужен.
Мы все смущены ее горячностью, и я встаю с неловким чувством, что слишком долго засиделся. Но столь же бесцеремонно, как и на слугу, Эдит прикрикивает на меня:
– Нет, останьтесь! Это даже не обсуждается.
Собственно, ее командный тон свидетельствует о невоспитанности. Отец, видимо, тоже испытывает смущение, ибо он с беспомощно обеспокоенным лицом увещевательно возражает:
– Но, Эдит…
Теперь девушка сама понимает – то ли из-за испуга на лице отца, то ли из-за того, что я смущенно переминаюсь с ноги на ногу, – что не совладала с собой, и внезапно обращается ко мне:
– Извините. Йозеф действительно мог бы подождать, вместо того чтобы врываться сюда. Это не что иное, как ежедневные пытки, – массажист, который делает со мной упражнения на растяжку. Чистейший бред, раз, два, раз, два, вверх, вниз, вниз, вверх; как будто от этого все сразу же станет
