идет за ней следом, широко расставив руки, готовый прийти ей на помощь, как только она поскользнется или ослабнет. Тук-тук, цок-цок, один шаг, затем еще один, при этом каждый раз что-то звенит и скрежещет, как натянутая кожа и металл: должно быть, – я не осмеливаюсь взглянуть на ее бедные ноги – у Эдит на лодыжках имеются какие-то специальные поддерживающие приспособления. Как от ледяной хватки, мое сердце сжимается при виде этого форсированного марша, потому что я сразу же понимаю цель ее демонстративного отказа от помощи: она хочет показать мне, особенно мне, она хочет продемонстрировать всем нам, что она калека. Она хочет причинить нам боль из какой-то таинственной отчаянной мести, доставить нам мучения своими муками, обвинить не Бога, а нас, здоровых. Но именно ввиду этого ужасного испытания я чувствую – причем в тысячу раз сильнее, чем во время ее предыдущего отчаянного приступа после того, как я пригласил ее на танец, – насколько безгранично она страдает от своей беспомощности. Наконец – на что уходит целая вечность – Эдит преодолевает пару шагов до двери, с огромными усилиями перебрасывая весь вес своего трясущегося, измученного, худенького тельца с одного костыля на другой. Я не нахожу в себе мужества хотя бы раз прямо взглянуть на нее, ибо резкий сухой стук костылей, это цоканье, которое сопровождает каждый ее шаг, скрип и скрежет приспособлений, приглушенные хрипы, вырывающиеся от напряжения из ее груди, поражают меня в такой степени, что я ощущаю, как мое сердце отчаянно бьется прямо под тканью мундира. Она уже покинула комнату, но я, затаив дыхание, все еще прислушиваюсь к тому, как ужасающие звуки становятся все тише и наконец замирают за закрытой дверью.
Только теперь, когда стало совершенно тихо, я осмеливаюсь снова поднять глаза. Старик – я замечаю это лишь сейчас – тихо подошел к окну и напряженно смотрит вдаль – пожалуй, слишком напряженно. В слабом свете окна я вижу только его силуэт, но все же замечаю, как дрожат его согнутые плечи. Он, отец, который каждый день видит, как мучается его ребенок, тоже уничтожен этим зрелищем.
Воздух между нами, кажется, застыл. Через несколько минут темная фигура наконец разворачивается и, неуверенно ступая, словно по скользкой земле, тихо подходит ко мне:
– Пожалуйста, не обижайтесь на мою девочку, господин лейтенант. Да, Эдит была немного грубоватой, но… вы не представляете, как сильно она измучилась за все эти годы… Каждый раз происходит если не одно, так другое, и болезнь медленно, но неумолимо прогрессирует. Я понимаю, что она проявляет нетерпение. Но что нам делать? Мы должны, мы попросту обязаны перепробовать все средства.
Остановившись перед покинутым чайным столиком и не глядя на меня, старик продолжает говорить. Взгляд его под серыми веками устремлен вниз. Словно в забытьи, он протягивает руку в открытую сахарницу, достает оттуда квадратный кусочек, вертит его в пальцах, бессмысленно смотрит на него и кладет обратно; своим поведением он чем-то напоминает пьяного. Он все еще не может отвести взгляд от чайного столика, как будто его зачаровало что-то особенное. Бессознательно
