никакой реальной силы не имел.
– Перестань нудить! – отрезала Валентина Ивановна. – Обратимся за разъяснением в Моссовет. Сделай копию трудовой книжки…
Ага, понятно: кто-то из высоких чинов московской мэрии или его близкий родственник получит квартиру в писательском доме. Этот кто-то даст нужные разъяснения. Замечу, что в списке пайщиков значатся несколько имен, никакого отношения к литературному цеху не имеющих. Против этих товарищей, понятное дело, никто не протестовал. А как бы иначе строящийся дом снабжался чешским кафелем и немецкой сантехникой?
Через неделю получил ответ из Моссовета: «Работая врачом и занимаясь рационализаторской деятельностью, вы имеете право на вступление в любой ЖСК, независимо от его ведомственной принадлежности».
Эта драгоценная бумажка, по сути, была указанием для райисполкома, утверждавшего списки жильцов. Что ж, как провозгласил поэт, «Моссовет в Москве хозяин…»
Я осторожно ступал по покрытому лаком паркету, поглаживал бежевые стены. Из гостиной дверь открывалась на лоджию, за которой шелестели кроны деревьев. Светлая кухня с газовой плитой и керамической раковиной для мытья посуды. Здесь свободно поместятся обеденный стол, буфет. Заглянул в санузел, ванна и унитаз сверкали белизной. Вспомнив, что в съемной квартире горячую воду (из экономии) подают только в вечернее время, повернул ручку никелированного крана. Полилась горячая вода, хоть сейчас принимай душ.
Я не верил своему счастью. Стать обладателем двухкомнатной квартиры в центре Москвы, да еще в таком доме!..
По стране катилась очередная волна еврейской эмиграции, люди направлялись в Израиль, Америку, Канаду. Бакинские друзья собирались в Чикаго и подбивали моих родных отправиться с ними. Но родители не хотели разлучаться со мной, ждали моего решения. А я колебался. Там, за границей, надо строить жизнь заново, с нуля, а здесь, в Москве, было что терять.
По советским меркам я был преуспевающим, можно сказать, состоявшимся молодым человеком: владею квартирой в новом доме, врачую в солидной клинике, завершаю работу над диссертацией. Однако чувствовал я себя неуютно в Стране Советов: общество было пропитано ханжеством и ложью, на кухнях вполголоса говорили одно, на собраниях – другое. Из карьерных соображений, из опасений быть заподозренным в нелояльности к власти многие граждане лицемерили, оговаривали соседей, отрекались от друзей. Творческую мысль ограничили идеологическими установками, даже естественные науки стреножили марксистскими догмами. Было что-то оскорбительное в таком насилии над разумом. Высказывать несогласие было опасно, и я выпускал пар тем, что писал «в стол» естественнонаучные очерки. Полагал, что такая тренировка психических функций позволит лучше осмысливать природу. Особенно быстро работа стала спориться после того, как я сблизился с Цыбой. В каждой беседе мы обсуждали мировые проблемы. Оформленные мысли ложились на бумагу, и с какого-то момента страстно захотелось донести их до людей. Значит, надо писать книгу. Но такое произведение никогда не будет издано в стране
