как правило, все мировые хиты – арии, песни, романсы – перекладывают на родной язык и с удовольствием поют их, легко преодолевая многочисленные «ж», «б», «м», «ск», слегка меняя не мелодию, но интонацию из-за жестких согласных и мягких, непривычно звучащих гласных. И сейчас я не с первой ноты узнавала знаменитые арии. Главное, с иронией относиться к собственному великодержавному шовинизму. А к маленьким нациям, трепетно хранящим свою культуру, – с уважением и осторожностью. Не фыркать кстати и некстати.
Тем временем ведущая стала что-то рассказывать на литовском языке. Год от года концерты ведет одна и та же пожилая, очень красивая дама. Первые годы из жесткого, резковатого языка я не могла вычленить даже фамилии. Теперь слышу отдельные слова, понимаю глаголы, общие корни. Близкие и такие разные языки. Мягкое русское «теперь» по-литовски звучит «даба́р». Это одно и то же слово, из общего древнего языка, просто звучать стало чуть иначе. Так же как и «герэй» – «хорошо», «вакар» – «вечер», «ня жину» – «не знаю», «ня норю» – «не хочу», то есть «не по нраву мне это, не нравится»…
– Принципиально не говорит, что ли, по-русски, – пробормотала я. – Ведь половина зала – точно наши…
– Да ладно, мам! – прошептала Катька. – Все и так понятно! Сейчас будет маримба. Музыкант, закончил консерваторию… в Клайпеде…
Я не удержалась и фыркнула.
– Мам… – Катька укоризненно посмотрела на меня.
– Хорошо, извини. И…?
– И учится сейчас в Вильнюсе в музыкальной академии. Учился в Норвегии. Будет играть Баха, Пьяццоллу и еще кого-то, не знаю такого имени.
– Господи, да как ты это все поняла-то?
Катька пожала плечами и прошептала мне на ухо:
– Все понятно, мам. Только тетку сейчас рядом с тобой разорвет от наших разговоров.
Я даже не стала поправлять, что тетку надо называть хотя бы женщиной, согласно кивнула и извиняющееся улыбнулась соседке. Та, вздернув нос, стала демонстративно обмахиваться платочком. Большой литовский нос, типичный, уточкой, задиристой, но не упрямой, просто вполне уверенной в собственной красоте.
В зале душно не было, было хотя бы тепло, в отличие от июльской свежести за окном. Где-то в июле самая жара, а где-то…
Катька постучала меня по руке.
– Вот, смотри, смотри…
Откуда-то сбоку вышел музыкант. Мальчик? Или уже не мальчик. Молодой человек. Очень молодой, осьмнадцати лет, где-то так.
– Рентгеныч… – ахнула Катька.
Я тихо засмеялась. Точно. Мой знакомый стоматолог, большой оригинал, гениальный врач, который вдруг стал писать картины и потерял всякий интерес к пломбам и коронкам. Когда-то я коротко и совершенно панически была в него влюблена. Безответно. Две недели. Пришло и ушло. Маленькой Катьке однажды послышалось, что его отчество – Рентгенович (на самом-то деле «Евгеньевич»), так и прижилось.
Молодой музыкант и правда был похож на Рентгеныча, в юности, в которой я его еще не знала. Но он наверняка был таким – с чистейшей нежной кожей, едва
