в стол и замолчал. Так мы сидели достаточно долго, успел трижды вскипеть на плите чайник. И в груди моей будоражилось что-то, пыталось вырваться наружу. Разум умолял остановиться, замолчали – и прекрасно. Только давление в груди становилось сильнее, где-то в кишках закололо. Мне было необходимо выложить все, что так долго копилось в голове, обиды и злобу, иначе это никогда не пройдет.
– Ты мой сын, – продолжил отец, – и я люблю тебя. Мне тяжело смотреть на тебя. Твои достижения – это больше наши достижения, потому что многие из них ты сделал для нас. Я хочу понять тебя, мой сын.
– Я понимаю, папа, – отвечал я.
– Тебе плохо, ты хандришь, впадаешь в меланхолию, и мы туда же, а потом и Кирилл, потому что, не понимая происходящего, мы начинаем срываться на нем. Да, мы несовершенны. Да, мы совершили ошибку или две, если не больше. Но ты не можешь всю жизнь держать на нас обиду.
– Но я сам не понимаю, почему, – трясся мой голос.
– Конечно, и мы не понимаем.
– И нам всем становиться хуже с каждым днем.
– Ты рассказывай нам, пиши. Мы – твоя семья, и мы тебя поддержим, каким бы разбитым ты ни был, чтобы ты ни натворил. Твой выбор – это и наш выбор, нравится он нам или нет.
– Тогда почему ты заставил меня расстаться с Оксаной?! – закричал я.
– Ты сам так решил, – парировал отец.
– Нет, блин, ты поставил меня перед фактом. Сказал – видеть тебя не хочу…
– Сынок, она больная! – отец пытался докричаться до меня. – Ты каждую неделю приходил сюда и по час-два говорил, как тебе тяжело и как ты волнуешься за нее.
– Но ты сейчас именно этого и просишь – делиться с тобой. Что поменялось? Ничего. А с ней мне было хорошо, мы понимали друг друга. Спокойствие наступило.
– Ага, сейчас, – чавкала мать. – Ты себе места найти не мог, когда у нее депрессия началась.
– Теперь депрессия у меня, так лучше? – ответил я ей.
– Это юношеский максимализм, – устало добавила она.
– Сынок, я люблю тебя, – продолжил отец читать свою мантру, – и желаю тебе только добра. И тогда, и сейчас. Да, я мог быть груб, виноват…
– Груб он был, – я прятался от его бурящего голову взгляда.
– … но никто тебя не заставлял, – закончил предложение отец.
– Ты не понимаешь, – вякал я.
– Потому что ты со мной не разговариваешь!
– Да я тебе простить такого не могу. Нет бы просто дать мне возможность выбирать самому, возможность ошибаться. Ты любишь, да, может быть, но недаром везде постоянно добавляют: «Отпусти». Ты не должен жить за меня, ты можешь меня просто научить. Дай мне право разбивать голову об стену, царапать коленки и руки, – разошелся я, срывая глотку, дрожащую от волнения, – совершать проступки, нарушать закон и… Много чего.
– Напридумывал эту ахинею! – не соглашался отец.
– Я тебе говорю, как есть, а тебе это не нравится.
