продвигался рывками, отплевываясь, задыхаясь, теряя сознание. Зойка не шевелилась, Кира не отзывалась. И где дед Лисицын? Легким стало невыносимо больно. Вдохнуть невозможно, он задыхается, вокруг дым, в голове тоже дым! Павел не заметил, как выпустил Зойку. Глаза его закатились, он упал навзничь, и в этот момент старая усадьба затрещала и рухнула, складываясь горящими бревнами внутрь…
***
«Что со мной? Я умираю? Почему тогда мне не больно? Вот только нечем дышать. Терпеть не могу карусели, голова сейчас оторвется! Что со мной? Что это было? Какой жуткий пожар! Почему я не выбрался из дома? Не смог помочь девчонкам? Я же читал, как себя надо вести при пожаре! Почему я все забыл? Если они погибли, то в этом виноват я!.. Да что со мной такое?! Ничего не вижу, от этого вращения тошнит даже с закрытыми глазами! Говорил же маме, что ненавижу карусели! Мама! О, господи, мама! Она с ума сойдет, когда узнает, что со мной случилось! Надо ее предупредить! Но как? Мама! Прости меня! Я больше так не буду! Честно! Пожалуйста, прости меня! Я не умер! Я живой! Мама, я вернусь! Узнаю правду и вернусь домой! Обещаю!»
***
Павел открыл глаза. Дымом больше не пахло. Вокруг клубился белый неплотный туман, какой иногда скапливается зимой во влажном морозном воздухе. Но холодно не было. Тепло тоже не было. Было… никак. Именно никак. Никак и нигде. Павел даже не мог определить, лежит он, стоит или сидит – тела он не чувствовал. Совсем.
Сейчас он дышал – медленно, спокойно, глубоко. Дышал и видел. Видел туман. И мог думать. Павел подумал, что парит в облаках – вот на что было похоже окружающее. Запахов Павел не чувствовал, звуков не слышал. Либо кругом была полная тишина, либо он утратил не только осязание, но и слух с обонянием. Павел открыл рот, чтобы проверить, может ли он говорить. Вдохнул и выкрикнул: «Эй!». Он ожидал, что звук будет громким, но получилось так тихо, как если бы он крикнул в подушку. Зато теперь он убедился, что может слышать!
Павел сосредоточился, чтобы определить свои ощущения. Он не чувствовал страха или боли, не чувствовал голода или жажды, не чувствовал позывов естественных надобностей. Он начал считать вслух, чтобы приблизительно определить время своего бесцельного парения. На сто девятнадцатой минуте он, наконец, ощутил свое тело, вернее, покалывание во всем теле, какое бывает, когда затекает рука или нога. Одновременно Павел услышал новые звуки – кто-то разговаривал.
– Машенька, не суетись! – раздался властный мужской голос. – Не суетись! Перемещение требует времени, юноша еще не вернулся в исходное состояние.
Покалывание в теле усилилось, разрослось, превратилось в боль. Павел застонал.
– Терпите, терпите, молодой человек! Еще несколько секунд, а потом – освежающий сон!
Кто-то поднес к губам Павла стакан. Павел отпил глоток, другой. От питья пахло мятой. Ага! Вернулись запахи! Павел чихнул.
– Будьте здоровы, юноша! Машенька, таблеточку!
Старик в очках, видимо врач, а Машенька – скорее всего, медсестра. Кто-то из них сунул в рот Павлу таблетку и дал
