вечером? – прокричал прыщавый подросток из далекого прошлого.
Хейзел тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Внизу снова появились люди. Но лишь на мгновение. Планета Мнемоз растворялась, возвращая Хейзел назад, на Бирей, в ее детство…
Старая мать лежит на грязной кровати. Хейзел стоит рядом и смотрит, как вздымается ее плоская грудь. Морщинистое лицо искажают гримасы боли. Мать слепо протягивает к дочери руку. Желтая кожа провисает на костях. Пальцы сжимают ладонь Хейзел. Она оборачивается и смотрит на Дармана. Священник молчит. Невысокий, гладковыбритый. «Странно, – думает Хейзел, – неужели на этой безумной планете все еще находятся те, кто продолжает во что-то верить?!»
– Отпусти мне грехи, – просит Дармана мать Хейзел.
– Я не могу, – говорит он. Мухи жужжат вокруг его вспотевшей головы.
– Никто не узнает, – хрипит старая женщина.
Хейзел закрывает глаза, стараясь не слушать звуки тошнотворной молитвы. Хватка матери слабеет. Жизнь вытекает из нее вместе с выделениями и слезами. Она умирает долго. Намного дольше, чем послушницы планеты Бирей. Худая грудь опадает. Тело вздрагивает. Ее хоронят за оградой кладбища, но и это считается почестью для послушниц, переданных Иерархией в услужение местным священникам.
– Что теперь будет со мной? – спрашивает Хейзел Дармана.
– Не знаю, – говорит он. – Подожду месяц и обменяю на новую послушницу.
– Ты можешь оставить меня. Я заменю мать…
– Ты еще ребенок, а мне нужна женщина.
– Мне шестнадцать.
Хейзел смотрит на Дармана и вспоминает монастырь, где они жили с матерью, пока год назад священник не взял их в свой дом.
Монахи ходили по обнищалым деревням и обещали падшим женщинам спасение, затем приводили в монастырь, обращали в свою веру и превращали в послушниц. Обряд инициации длился чуть больше часа, завершаясь ритуальным прижиганием мозга, после которого мирская сущность послушницы считалась очищенной. Покорные и смиренные, до конца своих дней они, словно вещи, передавались священникам на пожизненное содержание. Иногда процедура прижигания проходила неудачно и послушницы лишались не только личности, но и дара речи, рассудка, превращаясь в ходячих мертвецов со стеклянными глазами. Таких женщин обычно жаловали молодым дьяконам или провинившимся священникам, а иногда просто умерщвляли, если их становилось слишком много в монастырских подвалах, а год выдавался неурожайным, чтобы кормить лишний рот.
– Отправишь меня назад, и, клянусь, я убью себя, – шепчет Хейзел, глядя Дарману в глаза. – К тому же твое место в Иерархии не так высоко, чтобы надеяться получить что-то достойное. Они отправят к тебе калеку или старуху, а меня отдадут епископу или митрополиту.
– Я не могу нарушать правила, – говорит Дарман, обливаясь потом. – Иерархия узнает обо всем, когда настанет время твоей инициации в послушницы.
– А если мы обманем Иерархию? –
