к лорду Генри.
– Понимаешь, Гарри, – сказал он, – Дориан Грей для меня – своего рода муза. Ты, скорее всего, не увидел бы в нем ничего особенного, а я вижу в нем все. Его незримое присутствие в тех моих работах, где он не изображен, чувствуется, пожалуй, еще сильнее, чем собственно в его портретах. Как я уже тебе говорил, он словно подсказывает мне новую манеру живописи. Я вижу Дориана в изгибах тех или иных линий, в нежной прелести цветовых оттенков. Вот в чем все дело.
– Но почему же в таком случае ты не выставляешь его портрет? – спросил лорд Генри.
– Потому что помимо своей воли я вложил в этот портрет то необъяснимое благоговение, которое художник часто испытывает перед своей моделью, – чувство, в котором я, разумеется, ни за что бы не признался Дориану. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает. Но другие могут догадаться об этом, а я не хочу обнажать свою душу перед их пустыми, назойливо-любопытными взглядами. Я никогда не позволю им рассматривать свое сердце под микроскопом. В этом портрете слишком много меня самого, понимаешь, Гарри? Слишком много.
– А вот поэты – те не так щепетильны, как ты. Они прекрасно знают, как выгодно писать о любовной страсти с точки зрения публикации их опусов. В наше время разбитое сердце может выдержать сколько угодно изданий.
– И я презираю их за это! – воскликнул Холлуорд. – Художник, создавая прекрасное произведение искусства, не должен вносить в него ничего из своей личной жизни. В наш век люди привыкли относиться к творению художника как к своего рода автобиографии. Мы утратили абстрактное чувство прекрасного. Но когда-нибудь я продемонстрирую миру, что это такое, и именно по этой причине мир никогда не увидит портрет Дориана Грея.
– Мне кажется, ты не прав, Бэзил, но не буду с тобою спорить. Спорят только те, у кого не слишком много мозгов… Скажи, Дориан Грей к тебе очень привязан?
Художник на некоторое время задумался.
– Думаю, Дориану нравится быть со мной, – ответил он наконец. – Даже уверен в этом. И неудивительно: я ему постоянно всячески льщу. Не могу понять почему, но мне доставляет странное удовольствие говорить ему вещи, которых говорить не следовало бы; впоследствии я всегда сожалею о том, что их сказал. Как правило, он ведет себя со мной очень мило; мы сидим в моей студии и беседуем на тысячи разных тем. Но порой он бывает ужасно бессердечен, ему словно доставляет удовольствие мучить меня. И тогда, Гарри, у меня возникает ощущение, что я отдаю всю свою душу человеку, для которого она все равно что цветок в петлице – украшение, тешащее его тщеславие, безделушка, которая может наскучить за один летний день.
– Летние дни долгие, Бэзил, – вполголоса пробормотал лорд Генри. – И, кто знает, может быть, ты пресытишься вашей дружбой даже раньше, чем Дориан. Как это ни грустно сознавать, но Гений, несомненно, долговечнее Красоты. Потому-то мы и тщимся сверх всякой меры развивать свой ум. В жестокой
