тысяч. На марше спешили гренадерский корпус князя Шаховского и первый графа Палена, с резервной кавалерией южных поселений. Главнокомандующим был назначен фельдмаршал граф Дибич Забалканский, начальником штаба – Толь». Продолжая ворошить письма сына из разных мест дислокации его полка и собственные записи, выведенные аккуратным стариковским бисерком, Петр Артемьевич выстраивал шеренгу событий прошлого. Живо радовался победам и огорчался неудачам русских войск.
– Браво, молодцы суворовцы – фанагорийцы и астраханцы, браво! Тщетно Скржинецкий, стервец, носился на коне пред фронтом своей шляхты, посылая ее вперед. «Напшуд, Малаховски! Рыбиньски, напшуд! Вшистки напшуд!» Шиш вам! Устояли наши орлы, не посрамили честь знамен русских при Остроленке!22
Однако среди болот и вечно талого снега Царства Польского у русских войск было свое проклятье. Холера косила людей тысячами, поразив своей косой и самого главнокомандующего. 30 мая фельдмаршала графа Дибича Забалканского не стало.
17 июля от той же беды скончался в Витебске цесаревич Константин Павлович. В командование осиротевшей армией временно вступил Толь, но уже 13 июня в войска прибыл энергичный фельдмаршал граф Паскевич Эриванский, и с того рубежа у шляхты воистину начались адовы дни.
Ряд стремительных поражений польской армии окончательно сломил прежде патриотический дух солдат. Даже старшие начальники, которые прошли суровую школу наполеоновской армии, теперь уж не гремели победным смехом и кубками. «Время шкуры спасать, иначе гамон23 нам всем, панове…» – мрачно нет-нет да и слышалось на биваках. И то было горькой правдой…
В войске польском спеси убавилось крепко, зато появилась тьма дезертиров. Одни, бросив оружие в снег, бежали в русский предел, срывая мундиры, уничтожая знаки отличия, другие тайком уводили впотьмах лошадей, грабили свою войсковую казну и бежали пытать удачу в Европе. Среди павших духом, измученных болезнями и голодом бойцов открылось повальное пьянство. Сбившись, как крысы, они целыми часами просиживали у дымных костров, сбросив опостылевшие ремни и тяжелые свинцом армейские ранцы… Но пили солдаты уже не за своих кумиров и генералов, а за сиюминутное время, дарующее им краткое забытье, радость объятий таких же пьяных и грязных обозных шлюх, в широких подолах которых они засыпали или рыдали, как дети… Теперь они поднимали фляжки за быструю смерть и радовались, если в миске дымилась хотя бы последняя картошка, а пальцы держали по случаю кусок черного, как земля, сухаря… Но даже в безудержном пьянстве души больше чем многих не находили покоя: точно между смертью и ними протянулись тонкие, как паутина, нити и соединили их прочно и навсегда. И если они, гонимые, уйдут хоть на край света, скроются за высокими стенами укреплений или умрут, то и туда, в темень сырой могилы, потянутся за ними эти тонкие, липкие нити беспокойства и вечного страха.
И не были бемятежными их безлунные ночи; бесстрастными казались
14 мая при Остроленке Дибич суворовским переходом настиг отступающую польскую армию и нанес ей сильнейший удар. В этом сражении с русской стороны приняли участие всего 3-я гренадерская и 1-я пехотная дивизия – 15 000 человек.
Гамон – конец, смерть.
