зарябило в глазах. Мебель работы старых мастеров была расставлена так, будто каждый предмет от веку стоял именно на этом месте, да и не мог находиться ни на каком другом. Библиотека пахла воском, пылью и еще тем, чем пахнет прошлое – запахом ушедшего лета… Взгляд Аркадия привлекли картины в тяжелых позолоченных рамах: семейные портреты прошлого века, что тускло поблескивали на стенах. Он было приостановился рассмотреть их повнимательнее, но в это время хозяин тронул его за рукав:
– Прошу вас, Аркадий… – Граф сосредоточенно свел брови.
– Павлович, – подсказал гость и сел в указанное стариком кресло.
– После беседы вас, сударь, проводят в спальню. Это прямо по лестнице, на второй этаж. Там же вас будут ждать ужин, горячая на горчице вода для ног и смена сухого белья… Вижу, на вас боле всего промок плащ? Да, погоды стоят… – Старик уселся за стол и, не дожидаясь ответа, сдвинул на край стола книги, кожаные папки с бумагами, пресс-папье, украшенное слоновой костью, гусиные перья. – Вот дьявол! Никак не найду очки… Что за напасть?!
– Не эти ли, ваше сиятельство? – Офицер указал перчаткой на круглые, в черепаховой оправе очки, такие же строгие на вид, как и сам хозяин. Сдвинутые вместе с бумагами, они покоились на одной из папок.
– Благодарю. Вот что значат острые молодые глаза, – водружая на нос очки, покачал головой граф и, протянув морщинистую руку, сказал: – Депеша его высочества при вас? Так я жду.
Глава 2
Уже лежа в свежей постели, прислушиваясь к частым порывам ночного ветра, Лебедев долго не мог уснуть. Поначалу не удавалось согреть своим теплом выстуженное ложе, позже, угревшись и задув оплывшую свечу, не получалось отдаться во власть желанному Морфею. За высоким окном на фиолетовом фоне проступали черные силуэты ветвей – корявые, похожие на старушечьи руки, немые и скорбные, они раскачивались на ветру, царапались о стекло: тук… тук… тук… словно просили милостыню.
Не в состоянии забыться, Аркадий закинул руки за голову и, глядя на причудливый купол старинного балдахина, что темным облаком нависал над кроватью, стал вспоминать дорогу из Петербурга в забытую богом Вильну. Картины рисовались глухие и серые, без единого яркого блика, как и сама дорога, которая то и дело кидала экипаж из колдобины на бугор и снова в яму. Не было в этих краях привычного русской душе простора и чистоты, дорогих взгляду вольных полей, ясных девичьих небес и светлого тихого плеса…
«Неужели младенца нельзя было свезти под Москву, в Тверь, Устюг или Владимир? Да мало ли славных губерний в России?.. Странно все это… Какая причина, какая тайна, чтобы в такую глушь? И почему выбор пал на меня? – ломал голову ротмистр. – Здесь до ближайшего уезда верст тридцать, если не более… Какая ужасная, неизмеримая тоска… Такую дыру еще поискать…»
Он вспомнил ажурный шалевый уголок кружев, из-под которого на него смотрели внимательные голубые глаза крестника, пухлый в ямочках
