всхлипов в зале. Всхлипывали искренне: из сентиментальности и от страха. Всхлипы тут же были подхвачены теми, кто решил, что это «новые правила игры».
– Понимаю прекрасно, что те, кто раньше боялись и ненавидели меня и те, кто боялись и благоговели – теперь будут смеяться и презирать. Пускай. Многие из вас считают: как бы я ни был ужасен, те, кто придут после – будут хуже меня. Но, чем я дольше буду сидеть вот так, тем больше вероятность, что те, кто после будут хуже и гаже. И вы знаете, что здесь я прав, но вам страшно хоть что-то менять. Равновесие страха хорошо уж тем, что оно равновесие именно. Правда? Но это всё – жизнь внутри сгнившего напрочь, упавшего наземь ствола. Пусть, многим из вас и нравится. Питаемся вкусной трухой нашего дерева, откладываем личинки, чего же еще, правда? Но теперь, – Гарри Кауфман снова обращается к тем, кто сейчас у экранов, – очень многое теперь будет зависеть от вас. А к концу «переходного периода» от вас будет зависеть уже всё. И очень бездарно будет, если после всего вы вновь найдете себе другого меня. И поднимете его над собой, и вознесете хвалу себе самим, своему мышлению, своему укладу, своей желчи, своему вкусу. Своему пониманию добра и зла, своему равнодушию к истине, добру и любви.
Кауфман сбивается. Эвви сжимает пальцы его свободной руки и будет держать его так до самого конца речи.
– Вам надо было подняться над самими собой, – продолжает Кауфман, – а вы упивались жалостью к себе самим – и потому появился я. Вам надо было дослушать до конца правду о самих себе, но вы спрятались за величие, наслаждались им и все равно не смогли в него поверить, чтоб так, до конца – и потому появился я. Я умножил всё худшее, пошлое, подленькое в вас. А вы развратили меня. – Он пытается сделать паузу. – Мы давно уже переврали самые простые понятия нравственности, знаем только, что на самом-то деле в нашем мире нет никакого Добра. Да и мира, конечно же, нет – а мы разоблачили этот фокус, перехитрили всех наших богов и нам хорошо. Ведь так? Хорошо, даже если противно и тошно. Отказались от мыслительного, исторического, цивилизационного усилия – вот что такое наша духовность. Мы – некое чучело самих себя, набитое пустотой. Что, так и будем радоваться, что чучело величественно, вроде как грандиозно и иногда пугает соседей? Мы – труп. Но у трупа прекрасный аппетит, он хочет расти, раздуваться, совокупляться. И трупу нравятся ароматы собственного распада. Да, чуть не забыл. Все наши маленькие войны я отменяю, сегодня же, росчерком пера.
Верховный Жрец, должно быть, впервые в жизни столкнулся с тем, чего он не понимает. И ладно бы не понимал – чувствует, что не сумеет понять. А ведь что-то делать надо! И как-то со всем этим надо быть! Есть, конечно, вполне логичные объяснения – Пожизненный свихнулся, в самом прямом, медицинском смысле слова. Сошел с ума. Но Верховный Жрец был действительно умным и понимал, что это не ответ.
– А-а, Ваше Великопервосвятейшество! – Гарри Кауфман оборачивается к Верховному Жрецу.
Элла подает Кауфману книжечку с
