style="font-size:15px;"> Позднее из этой отрады я тоже вывел принцип, но не идейный, как у матери, а эстетический, отчасти даже гедонистический, побуждавший меня искать в жизни прекрасное, достойное наслаждения, любования и воплощения на холсте (хотя казачков с шашками и нагайками, разгонявших уличную толпу демонстрантов, я тоже умел изобразить).
Итак, мать распоряжалась мною. Но я вынужден был подчиняться, чтобы мое нежелание всюду за ней следовать не было истолковано как зарождающийся протест – протест против ее привычки вечно повелевать, мною командовать и распоряжаться, словно своей собственностью.
А протест зарождался по мере того, как я из ребенка превращался в подростка и для меня начиналась пора отрочества. Несчастная, безотрадная (если не считать живописи) и бесплодная пора, недаром Толстой называл ее пустыней – пустыней отрочества. Точно сказано (как всегда у Толстого). И меня защищало от нестерпимого зноя этой пустыни лишь одно – мои рисунки и вообще рисование, возня с красками, наполнявшие мою жизнь восторгами творчества – вопреки тому опустошению, которое приносил возраст.
Этюд шестой
Здесь живут иначе
И вот десятилетним подростком Тоша попал в Абрамцево, куда их с матерью пригласил Савва Мамонтов, знакомый им по Парижу, шумный, говорливый, скорый на шутки, так и норовящий ввернуть какое-нибудь словцо: «Милости просим. Не пожалеете. Коммуной там, правда, не пахнет… гм, но зато ручаюсь, что пахнет скошенным лугом, тинистыми прудами, верхним и нижним, и лягушками. Впрочем, не уверен, что они пахнут, зато квакают превосходно, как… самые настоящие лягушки. Словно примадонны на сцене. Заслушаетесь. Ха-ха-ха!»
Летом тысяча восемьсот семьдесят пятого года мы откликнулись на приглашение и побывали в Абрамцеве. Затем стали туда наезжать и там гостить, убедившись, что хозяевам это не в тягость и они нам искренне рады. Более того, гости – это у них заведено, это, можно сказать, святое, как отметила мать. Я же при этом еще подумал, и не без иронии: для нашей интеллигенции святым может быть все что угодно, но только не сама святость. Впрочем, вслух я не высказался, поскольку мать сочла бы это дерзостью и вряд ли меня поняла…
Со всеми познакомившись, осмотревшись в Абрамцеве, мать с удовлетворением отметила, что ее выспренний, угловатый характер, ее эксцентричная бравада и безапелляционность бывшей шестидесятницы воспринимаются там сдержанно, спокойно, без осуждения. Все резкие выпады Валентины Семеновны, не противореча ей, хозяева стараются смягчить. Все грозовые разряды – отвести в сторону (где они сверкнут молниями и погаснут, никому не причинив вреда) и обезоружить ее ласковыми улыбками, приветливостью и дружеским участием.
«Остыньте, матушка. Уймитесь. Успокойтесь. Что вы все воинствуете!» – так и прочитывается в их глазах, и прежде всего во взгляде Саввы Ивановича, которому хотелось, чтобы испытываемое им здесь умиротворение и безмятежность распространялись
