етлые-светлые, будто выгорели от адской жары на солнце бесконечно сменяющихся дней, которые тасует ловкая рука шулера. Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили – так и были друг для друга кареглазым, горбоносым и длиннолицым.
Полоса красной кровоточивой зари и далекий шлейф вулканического пепла возвещают об их пришествии. В небе мечутся покрытые пылью задыхающиеся птицы, похожие на иссушившихся адских грешников. Всадники молчаливой процессией двигаются по пустынной улице, вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов.
Черные фигуры на лошадях выглядят чуждо, непрошеными гостями, будто изгнанные проповедники отвергнутого мировоззрения, что надели траур по утраченному знанию и давным-давно позабыли, что их объединяло, если вообще помнили.
В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей, горящих в мире, который еще не забыл, что такое свет. Кругом тишина, ни одной живой души. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного единственного зачахшего мула, нагруженного пожитками, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади. Дорожка, ведущая сквозь убогий выгоревший сад, испещрена цепочкой рифленых следов поверх свежевыпавшего слоя сухого пепла.
Горбоносый втаптывает окурок и утирает рот. Сухие темно-фиолетовые губы оттенка прюнели шелестят в недовольном ворчании. Кареглазый топчется с ноги на ногу.
– Благоразумно ли тут лошадей оставлять? – спросил он.
– А где их еще оставлять? – с усмешкой поинтересовался длиннолицый.
– Воздух тут, что в твоем дымоходе…
– Ты в мой дымоход не заглядывай, парень, я там золотишко прячу.
– Ничего с твоей лошадью не сделается, – убежденно сказал горбоносый.
Гостиница выглядела как издыхающий чахоточник. Длиннолицему открыл дверь черноволосый привратник в безрукавной одежде, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что темнокожий мужчина зажигал повсюду многочисленные свечи.
Под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра. И хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но пламя ее отдаленных звезд рождало мнимое гало. Длиннолицый сплюнул сквозь зубы, услышав неодобрительное цоканье за спиной, и утер губы рукавом. Свечи горели на подсвечниках. В простенки между громадных витражных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры. Стекла серые, как печные заслонки. Плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни жуткого бесформенного существа, от рождения и до смерти. И в конце концов свеча потухала в уродливой восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет.
– Где этот мексиканский ублюдок? – буркнул длиннолицый.
Десятки людей, прячущихся в разноцветной полутьме, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли здесь угольно-черной формацией сгущенной пыли, кашляя, перешептываясь. Они таяли в красном свете покачивающейся лампы как ледяные фигуры на маскараде в стране невиданных чудес, где их пронизывали трепет и благоговение, и всеобщая любовь в предвкушении второго пришествия.
Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся.
– Hermanos! Куда это вы без меня?
Четвертый ждал их тут, вычищал грязь из под ногтей ножом. Желтоглазый мексиканец с жестким лицом.
– Где он? – пренебрежительно бросил длиннолицый.
– В конце коридора комната, – с едкой усмешкой отозвался мексиканец. – Справа.
Горбоносый подвигал челюстью.
– Он один?
– Sí, сеньор.
– Уверен?
– Как в том, что пути господни неисповедимы.
Горбоносый сунул ему скомканную бумажку.
– Хочешь больше?
– Чем больше mate, тем лучше.
– И не поспоришь. У тебя оружие с собой? Кроме ножа.
Мексиканец вытащил из-за ремня шестизарядник. Горбоносый скомандовал кареглазому следить за окнами снаружи. Длиннолицый поднялся по лестнице и прошел по коридору, звеня шпорами. Мексиканец и горбоносый последовали за ним.
Втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь.
Немолодой мужчина в жилетке с перламутровыми пуговицами и галстуке, с черными взмокшими от пота волосами послушал, как кто-то негромко обменивается короткими репликами в коридоре за дверью.
Один голос
