затянула шарф потуже. Выл холодный ветер, глаза слезились, безумно хотелось зайти куда-нибудь погреться. Показавшаяся на горизонте церковь казалась огромной. А вблизи и вовсе смотрелась космическим гигантом. Саня зашла внутрь. Орган отстукивал мелодию. Саня протянула женщине небольшую купюру и взяла четыре свечки. Подумав, подала монетку и взяла пятую.
Две свечки – родители, три другие – баба Ида, Арина и Лизонька. На Родине можно было ставить за здравие и за упокой. С заграничными традициями Саня была мало знакома. Она просто поставила горящие свечки на постамент. Да и сами свечки были другими: не длинными и вытянутыми, а маленькими и круглыми. Хотя какая разница. Воск он и в Исландии воск…
Сзади раздался непонятный гул. К ней обращался то ли священник, то ли пастор. Она не знала, как это тут называется.
– Вы говорите по-английски? – с надеждой спросил мужчина средних лет.
Саня кивнула.
– Да.
– Вы поставили пять свечек. Это вашим близким?
Саня не видела смысла в дальнейшем разговоре. Но выходить на улицу, толком не согревшись, не хотелось.
– Ага…
– Кем они были для вас?
Саня пожала плечами.
– Родителей я почти не знала. Погибли рано. Еще одна свечка – для бабули, которая за мной приглядывала какое-то время. Две оставшиеся – тем, кто меня воспитал.
– Ваши приемные родители?
«Наверное, тут другая воспитательная система».
– Можно и так сказать.
– Не хотите пойти и согреться? Вы выглядите продрогшей. В церкви запрещено пить и есть, но я живу неподалеку.
– Почему бы и нет. Вы всех продрогших девушек к себе домой водите?
– Всех продрогших и потерянных. И не только девушек. Юношей, женщин, мужчин.
В доме пастора Арнальдссона было теплее, чем в церкви, но Саня не стала снимать пальто. Пастор протянул кружку горячего кофе. Руки моментально обожгло.
– Это исповедь или отповедь?
Пастор грустно улыбнулся.
– Это просто разговор. Знаете, до того как прийти к вере, я работал семейным психологом.
– Но предпочли общаться с чем-то эфемерным, а не конкретным.
Пастор рассмеялся.
– Распространенная предвзятость. Это можно понять. Нет, Бог со мной не говорит. И я с ним тоже не говорю. Я не экстрасенс и не пациент психиатрической больницы.
– Тогда я вас совсем не понимаю.
– Просто в определенный момент я понял, что профессиональная деформация погубила меня. Я ушел в веру оттого, что возненавидел себя за те эмоции, что испытываю к своим подопечным. Своего рода бегство. Я хотел исцелить в первую очередь себя.
– И как успехи?
