его отпустили, если всё осталось при нас, он только отмалчивался да коньяком накачивался. Думаешь, откуда эта бутылка? Да всё из тех же запасов, которыми он весь чулан на втором этаже забил. Этот коньяк ему тогда на телеге привезли, ночью, и какой-то мужик их в дом стаскивал. Я, естественно, его и об этом спросила, зачем, мол, нам столько коньяка, и вот тогда-то он и психанул сильно. Не поверишь, глаза выкатил и заорал на весь дом: «Дался тебе этот коньяк! Отстань! И больше обо всем этом ни слова! Ни о моем аресте, ни о чем». Ну и я, само собой, не выдержала всех этих пыток и завопила в ответ: «А если они опять придут к нам с обыском и тебя опять уволокут неизвестно куда? Ты что же, думаешь, что я железная?». И вот тогда-то он мне и сказал, словно отрезал: «Обещаю тебе, больше они к нам не придут».
– С чего бы вдруг такая уверенность?
– Не знаю, честное слово, не знаю.
Это было более чем удивительно, столь же непонятно, и Самарин не мог не спросить:
– И что, действительно никто больше не напоминал о себе?
– Нет, и со временем даже как-то забываться всё стало. Видимо, коньяк помогал бороться со страхом. Мы вновь стали обсуждать варианты возможной эмиграции, как вдруг…
Ванда ткнулась лицом в ладони и зарыдала, не скрывая всхлипов.
Позволив ей выплакаться, Самарин погладил ее по плечу и, стараясь быть предельно ненавязчивым, спросил:
– Так что же все-таки случилось?
Всхлипнув последний раз, Ванда виновато улыбнулась и отерла ладошкой зависшие на щеках слезинки.
– Прости, но ничего поделать с собой не могу. Хоть и прошло с тех пор три месяца, но… – Она зябко повела плечиками и с тоской в голосе произнесла: – Хочешь спросить, как всё это произошло, я имею в виду убийство? Так вот, должна признаться, к своему стыду, что ничего толкового сказать не могу. Помню только, что в тот день, где-то после обеда, Моисей пошел в Смольный, чтобы встретиться там с кем-то из тех, кто пообещал ему безопасный переход границы, и когда возвращался домой…
И она вновь замолчала, пытаясь сдержать слезы. Только всхлипнула каким-то нутряным всхлипом. Самарин не торопил ее, мысленно анализируя все то, что он услышал от Ванды. А подумать было, о чем.
Наконец ей удалось справиться со слезами, и она подняла на гостя полные виноватой мольбы глаза.
– Прости за слабость, но до сих пор не могу прийти в себя. И я теперь понимаю Менделя, почему он свой страх коньяком заливал, сама в подобном состоянии нахожусь. Порой настолько становится страшно, и особенно ночью, когда кто-то под окнами останавливается, что шлепаешь в столовую и…
Она обреченно махнула рукой и замолчала, тупо уставившись на коньячную бутылку.
– Его что, убили неподалеку от дома?
– Да, на Лиговском проспекте, напротив какой-то подворотни, будто его там специально поджидали.
«И это не исключено», – подумал Самарин и, чтобы лишний раз удостовериться в информированности Кузьмы Обухова, спросил:
